Все возрасты покорны

Виталий Валсамаки

Все возрасты покорны

Послеобеденные часы Екатерина Игнатьевна любила проводить на бульваре. С утра, как всегда, справлялась с домашними делами: наводила в квартире идеальный порядок, готовила наперёд пищу, а потом шла на «причал души» – так она мысленно называла любимую лавочку под тенистой акацией. Вдовья доля сурова: не с кем словом перекинуться. Полтора года прошло, как похоронила своего Николая Ивановича, с которым прожила долгую жизнь, полную редких радостей и несветлых печалей. После смерти мужа тишина в доме угнетала своей безысходностью. О будущем думать не хотела – и умирать боялась, и жить давно устала… Всякий раз на свой день рождения – первого сентября – в грядущее входила, как в первый класс. У судьбы просила помилования. Судьба просьбу исполнила: восемьдесят первый год пошёл, а сердце не шалит, здоровье не подводит. Завидное долголетие досталось: в больницах не лежала – ремонтировать нечего. «Видимо, умереть суждено от старости, а она, милая, не лечится», – думала о себе с иронией. В санаториях с мужем, конечно, отдыхала, и не раз – то в Крым ездили, то в Карпаты. Сестры тоже живучими уродились. Нынче весной была приглашена к средней сестричке, которая на четыре года постарше, а самой старшей и вовсе скоро девяносто исполнится. Обе при памяти, особого ухода за собой не требуют. Обе в Нижнем Новгороде живут под присмотром детей да внуков. А вот Екатерина Игнатьевна отказалась ехать к сыну в Москву. Зачем нарушать покой и порядок его семьи, коль сама вполне способна себя обслуживать? И ещё две причины держали её в родном городе: новая Москва с некоторых пор ей разонравилась совсем. Она превратилась в невозможно шумную и кичливо богатую баронессу – роскошь выпирает отовсюду, уже не во всякий магазин хочется зайти. Да и дышать нечем, особенно в летние дни. В её студенческой молодости столица была иной – в ней сохранялся восхитительный уют старинных улочек. Новая архитектура строящихся сталинских высоток не создавала ощущение ничтожности человека. Из окна квартиры сына виден исполин – памятник царю Петру. Чудовищное, несуразное творение! Однажды прошла по набережной Москвы-реки, рассмотрела со всех сторон сие безобразие и потом долго сокрушалась: неужели ради жирного гонорара можно так издеваться над обликом города с великой историей?! С прогулки к дому сына приползла пришибленной букашкой…

А вторая причина… О ней она думала потаённо то с замиранием сердца и тихой улыбкой, то с хронической печалью.

Жизнь в южном украинском городе за последние два или три десятка лет внешне мало изменилось, всё новое приходило постепенно и незаметно. Несколько лет назад широкую аллею на том бульваре, где жила Екатерина Игнатьевна вымостили плиткой, установили удобные лавочки и красивые фонарные столбы. Ещё когда был жив Николай Иванович, они приходили сюда в предвечерние часы посидеть рядышком и помолчать. Особенно хороши были последние дни августа, когда несносная жара отступала, и почти до середины октября устанавливалась тёплая сухая осень. Косые вечерние лучи пронзали звонко-зелёную или золотую листву деревьев, и она блистала драгоценными каменьями из сказки Бажова про хозяйку Медной горы. Тихая радость жила в природе и плавилась в груди…

Теперь к той же лавочке под старой акацией она приходит одна. Стоят такие же тёплые дни, и такой же предвечерний небесный свет насквозь пронзает листву деревьев. По аллее неспешно гуляют люди – кто парочками, кто в одиночку. Молодые мамаши катят впереди себя коляски с маленькими человечками, шустрая детвора играет – всё остаётся, как было всегда.

«Увяла ягодка, старухой стала. И умереть забыла – склероз. Пора, пора на небеса», – выносила нещадный приговор себе, и всё никак не могла подвести итог, решить главный вопрос: счастливая ли ей досталась доля или чуточку с гнильцой. Так получилось: мужа по-настоящему не любила, но, вопреки сердечной прохладе, до последнего часа ценила в нём некоторые человеческие качества. Как былинка к былинке когда-то незаметно приросла корнями, свилась накрепко. Быть может, с годами воспиталась привязанность, которую принято называть привычкой. А привычка… от неё запросто не избавиться – липкая зависимость угнетает. Заботилась о муже, переживала его неудачи, улыбалась его радостям. Но любовь такой не бывает – теперь она это знала точно…

«Влюбляться, когда тебе восемьдесят – занятие глупое и, по всему видно, грешное, – думала обречённо. – Ну что ж, глупость нежданно свершилась. Давно свершилась, и как-то помимо воли. Не с первого взгляда, без молодого любовного угара, но незаметно подстерегла, настигла. Человек по жизни много глупостей творит. Одной больше, одной меньше… А здесь случай особый: стара уже, а строптивому сердцу приказать не получается. Много раз пыталась – не слушается. Вот уже двадцать лет с ним спорю, умом понимаю, да что проку!.. Жизнь стала похожа на мексиканскую мыльную оперу. Виновата ли? Грешна ли?.. Говорят и пишут, будто Бог – есть любовь. Значит, любовь – божественное чувство. Пусть такое позднее, но именно божественное. Каждому человеку оно совершенно необходимо, в нём отпечатан некий высший промысел. И тайна, и испытание, и загадка… За поворотом всякого дня есть некая недосказанность».

Глаза размочила печаль. Достала из сумочки платочек, промокнула набежавшие слёзы. В который раз мысленно принялась ругать себя за неразумное чувство, но и после самобичевания сердце не гасло – в нём сияло народившееся счастье. Оно постоянно выскакивало из под конвоя совести, и в сознании возникал новый мир, рисовалась совершенно иная судьба – правда неправды, с иными ощущениями и новыми картинами… С черновика жизни рисовалась набело, но оскорблённая совесть при этом нудно бормотала: «Пришло время, когда тебе идеалы не понадобятся. Ты напрасно лепишь в голове романтические глупости, в них не дано прожить ни единого мгновения».

И тогда в своё оправдание Екатерина Игнатьевна убеждала себя, что поздняя любовь – тоже настоящее чувство и, скорее всего, именно то утешение, что осталось от всей прошлой жизни. Нет, ей уже не требовалось ни ласк, ни дурмана красивых шёпотов – достаточно хоть иногда видеть дорогого человека и сознавать: Он – есть! Часто гадала, но не могла решить – во спасение или в наказание пришла такая маета? Стыдилась себя, всматривалась во взлохмаченную душу, пыталась высмотреть всё до самого донышка, но покоя не находила. Чёрная дыра разочарований… Никакой дратвой не стянуть. Так и жила все последние годы: с тех самых пор, как встретила Его – кумира своей бессонницы.

И опять за тридевять зим уносится память… Ах, эти возвращения в былое – они высасывают душу! Страницы пережитого пожелтели, но из памяти не стёрлись. Помнится, в студенческие годы подруги завидовали, когда за ней принялся ухаживать высокий и красивый старший лейтенант. После такой страшенной войны молодые парни и не перекалеченные мужики были в невозможном дефиците, а тут – настоящий принц на белом коне. Дважды делал предложение, а она отнекивалась. Лишь на третий раз неохотно согласилась. На то время ей уже исполнилось двадцать шесть лет – дождаться нового принца шансов не осталось. Безрадостно вживалась в роль супруги, примечая в спутнике жизни крайнюю скудость интересов – кроме службы Николая почти ничто не интересовало. Он и дома разговаривал как-то по-военному казённо, словно команды отдавал. Приходил со службы, валился на диван и читал свежие газеты. За все годы в руки интересную книгу не взял и в театр ни разу не удосужился пригласить. Даже на вопрос: «Ужинать будешь?» – отвечал, как по уставу: «Так точно!»

Не раз просила избавиться от казарменных словечек – бесполезно! За внешним благополучием никто не замечал её внутреннюю драму, не слышал, какие мысли змеились в голове. Так и не заставила жаждущее сердце полюбить суженого, но была верна мужу во все времена. Предать не решалась, ибо блуд считала величайшим из всех смертных грехов.

Геннадий Николаевич тоже привык приходить на тенистую аллею. Он жил в своём доме в нескольких минутах неспешной ходьбы от бульвара. С разведённой дочерью доживал свой век. Внук учится в Киеве, а у внучки уже своя семья множится. По обыкновению он брал с собой какую-нибудь редкую книгу о театре или об актёрах, брёл к старому раскидистому платану, усаживался на лавочку и водружал на нос очки. В часы досуга чтение оставалось единственной радостью – с детских лет пристрастился и давней привычке не изменял никогда. Только на фронте, понятное дело, был лишён такого удовольствия.

Лишь только замечал вдали фигурку Екатерины Игнатьевны, – закрывал книгу, задумывался. Эта пожилая женщина была из породы тех людей, кого годы совершенно не обезображивают, а, напротив, придают им особенную красоту и благородство. В её серых слегка выцветших глазах читалась мудрость.

В погожие дни она неизменно проводила на аллее часа два или даже три. Иногда что-то вязала на спицах, а чаще – читала. Случалось, сидела без дела, думала. Геннадия Николаевича не видела – зрение подводило. А он издали живо узнавал её, но боялся выглядеть назойливым – не подсаживался рядом. Вернее, случалось и такое, но изредка. Делал вид, что случайно прогуливался и вот, надо же, – встретил!..

Трезвый разум пристыдить не может дрожащее сердце. Екатерина Игнатьевна ему нравилась давно и безнадёжно, но зачем лишний раз ковырять душу этакой безнадёжностью? Поздно заводить шуры-муры. Безжалостны эти встречи. Откуда она взялась, эта лихоманка? Стало быть, спящее чувство сама природа разбудила. А теперь и радость нельзя отделить от печали, и страсть, как оказалось, не ведает старости.

Они сосуществовали рядом, будто две одинокие планеты, и упорно сопротивлялись силе взаимного притяжения. Соблюдая приличия в словах и поступках, держались на почтительном расстоянии – боялись сойти со своих орбит, безоглядно кинуться в объятия друг друга, ибо столкновение могло породить позор.

С Екатериной Игнатьевной он познакомился ещё в ту пору, когда руководил театральным кружком при городской ветеранской организации. Душа у неё оказалась тёплая, как хлеб из печи. Вместе разучивали роли в спектаклях, готовили отдельные миниатюры, вместе потом выступали на различных сценических подмостках. Актриса из неё получалась не ахти какая, но она пыталась накрепко вжиться в роль, ожидая получить от своего наставника слова одобрения, и порой до слёз огорчалась своему скромному дарованию. А он её утешал, снова и снова просил повторять заученные тексты, искать нужную интонацию, добавлять краски в каждое сказанное слово.

Это было давно. А сейчас… Сейчас всё иначе. Уходя от монотонности будней, опять незаметно проваливался в прошлое…

На второй год после возвращения с фронта поступил учиться в театральное училище. Мечта сбылась. Нет, в нём жила не просто юношеская грёза неисправимого романтика, а давнее наваждение – хотелось стать известным актёром. А по жизни досталась иная реальность: после получения диплома в театральном мире он оставался малозаметным. Огорчался ужасно, но по-прежнему не представлял своё будущее без сцены. На опыте со временем убедился: громкая слава – не пенсия. Она не всем даётся.

Но всё это было потом, а пока Геннадий занимал с матерью две комнаты в коммуналке на улице Кирова, которые давным-давно получил его отец, работавший проектировщиком метрополитена. Он погиб в ополчении ещё в самом начале войны при обороне Москвы.

Житуха в коммунальной квартире досталась беспокойная. Под захлёбное рычание ржавого сортира, шепелявое гундение радиоприёмника и громкие свары неугомонных соседей монотонно тянулось время. Этажом повыше проживала обворожительная молодка, у которой муж в сорок четвёртом вернулся с фронта без ног. А вскоре у него и диабет обнаружился. Соседи про молодку слагали много сплетен. Потому упражнялись в злословии, что завидовали её броской красоте. Породистой уродилась, и очень даже фигуристой. Уцелевшие на фронте мужики порой в присутствии собственных половинок на неё до бесстыдства вожделенно заглядывались и вздыхали мечтательно... Глазёнки сами прилипали к стройным ножкам, к белой груди в вырезе кофточки. Бывало, соберутся под вечер во дворе в картишки перекинуться, а Варвара – так её звали – возвращается с работы или из магазина с авоськой, играя крутыми бёдрами, утицей проплывает мимо. Игра тут же останавливалась, у всех восхищение в глазах полыхало, и рты воротами распахивались. «Вот энто да-а!.. Вот бы, хоть разочек…», – думал каждый, провожая её жаднючим взглядом до обшарпанной двери подъезда.

– Оссподи, спаси-и!.. – только и выдавливал из себя дядя Прохор, всегда слегка пьяненький. – Ну шо тут скажешь?.. Аппетитная едрень! Но всё же – королева! – выносил короткий, одному ему понятный вердикт, и поднимал вверх указательный палец. Его сырые гляделки блестели, похоть в них угасала постепенно. Похоже, в тот миг дядя Прохор любил не только Варвару, но и весь мир хмельно обожал. Всё человечество, кроме своей сварливой супружницы, которая ещё от девических лет имела чахлую надежду отучить своего мухомора от скопленного за долгие годы обилия пагубных привычек. В том числе и от восхищения достоинствами чужих мадам. Она была женщиной хрупкой, но склонной к психическому насилию.

Вдовы Варвару почти не цепляли, а вот мужние бабы по всякому даже пустяшному поводу со злинкой в зенках частенько шипели вослед. Быт был шумным и убогим, из раскрытых окон верхнего этажа иногда отчётливо слышались визгливые разборки соседей.

Работала Варвара официанткой в ресторане и домой возвращалась довольно поздно. Иногда Геннадий сидел на лавочке во дворе и дожидался перестука её каблучков. Чего греха таить, и он заглядывался на эту крашеную куколку – такая краля самой природой создана для всенощных любовных утех. Варвара тоже блудливых думок не таила: глаз давно положила на молодого лицедея, чуя в нём шикарного самца, чем-то смахивавшего на её любимого артиста Павла Кадочникова. Пару раз довелось обслуживать его столик в ресторане, куда он приходил ужинать с красивой женщиной. На работу уходила к вечеру, а весь день, понятно, была свободна. При случае ненароком умные речи заводила про кино, про книжки всякие, у виска локон пальчиком крутила да плечиками пожимала жеманно. Однажды случилось то, что и должно было случиться: изнывая от изобилия соков в молодом теле, со стонами и с царапучими объятиями она отдалась… Вскоре слухи тараканами по дому расползлись… Греховная слава вилась за ней давненько, а тут, жалея калеку-мужа, все бабы враз дружно окрысились, в глаза называли и сучкой, и шлюшкой. Геннадия ни в чём не упрекали – вся злоба с головы до пят вылилась на неё одну. А Варваре всё нипочём, лишь глазками играла с лукавой улыбочкой.

Геннадий заканчивал четвёртый курс, когда в праздничный день на 9 мая выше этажом вдруг сухо треснул выстрел, и оттуда донёсся вопль ужаса. Это был её голос.

– Неужели?!.. – похолодев, догадался он и, мигом проскочив вверх два широких лестничных пролёта, ворвался в распахнутую дверь. В дальней комнатушке за цветастой шторой возле кровати на полу лежал обрубленный по колени Иван Бессмертный и мёртво смотрел в потолок. В расслабленной руке он держал наградной пистолет. Накрыв спелым телом бездыханного мужа, сгорбатилась Варвара; целовала лицо и выла, недоумённо сквозь слёзы спрашивая одно и то же:

– Зачем?!.. Зачем?!.. Зачем?!..

Потом выпрямилась, запрокинула голову, широко перекрестилась несколько раз, и, задавив рыдания, выдохнула:

– Прости меня, Господи!.. Прости стерву!..

На белой кофточке, на пышной груди отпечаталась алая кровь.

Вскоре прибежала ополоумевшая от горя мать Ивана, увидала бездыханное тело, подкошено повалилась на колени, судорожно вцепилась в широкие плечи сына и затряслась всем грузным телом. В комнате к тому времени уже было полно переполошенных мужиков и баб – сбежались на шум даже из соседнего подъезда. Мужики сопели, скорбно молчали, переминались с ноги на ногу, а бабы всхлипывали в платочки, глазами разливали сочувствие.

Подняли старуху под руки; она безумно огляделась – увидела Геннадия. Раздавленная несчастьем, скрипя рассохшимся паркетом, подошла вплотную.

– Это ты… Это ты его убил!.. Будь ты проклят!.. – в упор выстрелила ненависть, и всеми ногтями пробороздила лицо.

…Голову мочил под краном на кухне, муки своего греха принимал в корчах. Вина шилом вонзилась меж рёбер в левый бок.

Потом ноющие воспоминания преследовали Геннадия Николаевича очень долго. Старался забыть неприятный кусок своей биографии, но в палестинах памяти клеймом навсегда впечатался сладкий запах самки и жгучий стыд… «Грешно жить и ни разу не согрешить», – не раз думал в оправдание, а легче отчего-то не становилось.

После окончания училища уехал работать в провинциальный театр, имел некоторый успех, и даже главные роли в спектаклях получал, но зачем-то застрял в этом городе на всю оставшуюся жизнь. Из театра вскоре сбежал. Из профессии навсегда ушёл. До чёртиков надоели сплетни, зависть, склоки… Однажды крепко для себя решил: жизнь надо ставить выше искусства. Толчком послужила неприятная история.

Молодящаяся жена стареющего главного режиссёра продыху не давала, и к тому же повадилась истерики закатывать. У неё, у бездарной примы, видишь ли, очередная роковая любовь приключилась… Устал мотыльком метаться, у чужих огней крылышки опалять. Но не это главное. Вдруг осознал: в глубину актёрства проникнуть ох как не просто, и… спасовал. Не на всякую мечту хватает денег или божьего дара. Диаметр запросов не совпал с радиусом возможностей. В один прекрасный день принёс и положил на стол директора театра заявление «…по собственному желанию».

– Решил интриги сменить на ковриги? – усмехнулся тот и уволил без уговоров.

Потом не раскаивался, считал свой поступок разумным и успокаивал сам себя: «Даже гении бывают дураками. Надо жить и никому не завидовать».

А вскоре случайно женился. Не успел полюбить, а, надо же, – безвольно влип… Как-то очень незаметно обволокла его заботой и вниманием засидевшаяся в девках блондинистая библиотекарша, увлекла разговорами о книгах. В уме ей, конечно, не откажешь – начитанная барышня оказалась. Уже лишних лет десять ходила в невестах, при всякой встрече шоколадкой таяла. Однажды незадачливо схватил её, как голодный ворон хлебную корку, а она и обрадовалась несказанно, даже для приличия не попыталась сопротивляться. Выхватила свою удачу, но на поверку она оказалась много дешевле любви.

Устроился работать учителем. Немецкий язык знал почти в совершенстве ещё с довоенных лет, – особый талант имел к чужим языкам, – за что на фронте с первого дня был определён на службу переводчиком в штаб армии. После войны запросто поступил на вечернее отделение пединститута, впридачу к немецкому языку изучил ещё английский и французский. Спустя многие годы из этой же школы с должности директора на пенсию вышел.

Вот так безлюбовно и пролетела заполошная жизнь: ни разу не втрескался по-настоящему. Мелкие увлечения случались, но они – не в счёт. Жена чувствовала прохладу, но смолоду свыклась с незавидной долей. Обидные гулянки своего красавчика, давясь, сглатывала молчком. Уже давно её нет в живых, и благодарной памяти о ней не осталось. Зато пылью выпала серость на душу…

Дни коротал, занимая себя суетою в саду у дома или на загородной даче. Вслед за известным юмористом, иронизировал: «К земле привыкаю».

…Геннадий Николаевич часто недоумевал, почему столь умная женщина в спутники жизни выбрала пресного человека? Судя по всему, Николай Иванович в молодые годы был красив и статен. Военная карьера сложилась вполне сносно: в отставку вышел, имея на плечах погоны полковника. В бытовом плане, конечно, брак можно признать вполне удачным, но Геннадий Николаевич не без основания полагал, что такой утончённой женщине, как драгоценному камушку, нужна не медная оправа. Бравый полковник воспринимался существом не злобным, но, увы, примитивным до безобразия. А ещё рабскую натуру имел: армейская скользкость проглядывала.

Помнится, лет десять назад на День Победы ветераны готовились колонной пройти по главной улице города. По традиции, у вечного огня затевался митинг, возлагались цветы, а после торжественных речей старики тянулись к полевым кухням, к накрытым столам, помянуть павших в лихие сороковые и уцелевших, но не доживших до нынешнего праздника. Ничего не поделаешь: время – самый безжалостный маньяк. Оно убивает всех.

Светлым майским утром на площадь в центре города съехались и сползлись уцелевшие ратники той, самой кровавой и самой страшной… Достали из шкафов кители, гимнастёрки, фуражки да бескозырки, браво принарядились и поспешили к месту встречи. Стоят, меж собою чирикают. У каждого грудь усыпана орденами и медалями, на солнце блестит, глаз радует. Геннадий Николаевич военной формы не имел – не любил наряжаться, хотя уволился из армии в звании капитана контрразведки. Свои награды извлекал из заветной шкатулки лишь раз в году – на самый главный праздник всех фронтовиков.

И вот подходит к их компании городской голова в сопровождении двух заместителей. Без свиты высокий начальник нынче выглядит как-то очень уж неполноценно. Поздоровался со всеми за руку, поздравил с праздником.

При его появлении Николай Иванович вытянулся по стойке смирно, пятки сомкнул. Никто не вытянулся – он один напрягся.

– Прекрасная сегодня погодка, как по заказу! – изрёк молодой градоначальник с бодрою улыбкой. Потом, обращаясь к Николаю Ивановичу, спросил:

– Как ТЫ думаешь, Николай Иванович, не случайно сегодня солнечно? Сама природа радуется. Не припомню, чтоб дождь лил в такой праздник.

– Так точно, Сергей Васильевич! – почти гаркнул, увешанный наградами полковник, и, с вытянутыми по швам руками, подобострастно прогнулся в пояснице. В позе дрессированного пса глазами поедал повелителя.

«Так точно, Ваше Высокоблагородие! – звучало бы уместнее», – брезгливо усмехнулся Геннадий Николаевич, наблюдая отвратительное лакейство седого ветерана.

Екатерина Игнатьевна, стоявшая рядом с мужем, в лице переменилась, отвернулась. Её ошпарил стыд за мужа-фронтовика, забывшего о существовании офицерской чести…

Фамильярное «тыканье», – конечно, есть намеренное унижение, важный элемент технологии сохранения и укрепления власти. Мол, терпи и не рыпайся… Знай и помни, кто здесь царь, а кто псарь! Геннадию Николаевичу стало жалко Екатерину Игнатьевну. Для неё праздник был испорчен. С той минуты ни разу не улыбнулась, молча переживала позор мужа.

«Надо бы сегодня с ней побеседовать. Соскучился... Уж смерть приблизилась, а мудрости всё нет» – с усмешкой подумал Геннадий Николаевич и, положив книгу в пакетик, поднялся со скамьи. Издали видел как Екатерина Игнатьевна кормила голубей. Неторопливо шёл и думал: «Кабы встретил её лет сорок назад, – плюнул на все правила приличия и отбил. Непременно бы отбил! И был бы тысячу раз прав, потому как «влюблённый человек всегда гениален в своём безумстве», – припомнилась где-то прочитанная мысль. – В любви есть чудотворная сила – сам убедился».

– Здравствуйте, Екатерина Игнатьевна! Здравствуйте, голубушка!..

Голуби захлопали крыльями, отлетели чуток в сторонку, пропустили человека.

– Ой, а я как раз о вас думала! – невольно призналась, и вдруг застеснялась своего откровения, смутилась. – И вам здравствовать, Геннадий Николаевич! Присаживайтесь, пожалуйста. А я утром обнаружила, что жучки в крупе завелись. Решила птицам скормить – не пропадать же добру!

Усмехнувшись, хотел заметить, что на их долюшку лишь и осталось – тайно думать друг о друге, но промолчал и опустился на скамью.

– А я уже собиралась возвращаться домой. Что если приглашу вас, Геннадий Николаевич, на ужин, вы не возражаете? – спросила и словно сердцем улыбнулась.

– Спасибо за приглашение! А я и не откажусь.

Из глаз у обоих выпрыгнула радость.