Штабист

     Полковника Лежнева сослуживцы не любили за его излишний педантизм и служебное рвение. Он, всегда аккуратный, немногословный, вечно занятый какой-то, как всегда, очень срочной и архиважной работой, словно был ходячим укором всем тем, для кого служба сводилась к постоянным перекурам да бесконечным попойкам шумной компанией, во время которых, между делом, невзначай, в перерыве между очередной армейской байкой и сальным анекдотом, как правило, и решались все служебные вопросы в штабе округа. Несмотря на аккуратность и точность исполнения приказов, полковник постоянно раздражал начальство своей принципиальностью и решительным неумением закрывать глаза на периодически возникающие обстоятельства весьма деликатного свойства, расходящиеся с предписаниями устава и не совсем законные. А уж подчиненные, так те просто ненавидели его тихой, но лютой ненавистью, поскольку мимо его острого, наметанного глаза не проходило незамеченным ни одно нарушение. Доходило до того, что когда проходил слух, что полковник едет с проверкой, один, или в составе очередной комиссии, в штабе округа немедленно выстраивалась целая очередь из смертельно бледных, заискивающих перед штабистами горе-командиров, пытающихся подношениями и связями любыми путями добиться того, чтобы вместо Лежнева назначили кого-нибудь другого.
     От этого безотчетного панического ужаса перед Лежневым его окрестили Вепрем, хотя ничего свирепого, в общем-то, в полковнике не было: он никогда не выходил из себя, не крыл подчиненных замысловатым многоэтажным матом, и, разве что, в исключительных случаях повышал свой голос. Но его тихая, монотонная речь внушала больший ужас, чем самый разнузданный и истеричный крик иных начальников. «Вот все остальные – люди, как люди, ну, пошлют по-матушке, ну, в крайнем случае, дадут в морду – невелика беда, так тут же и отойдут, простят, их можно умаслить, выпить с ними, сводить в баньку, организовать девочек, – и в итоге будет желаемый результат, превосходный отчет в штабе. А Вепрь – это ведь и не человек даже, а какая-то безликая и очень опасная машина, наподобие гильотины. От него ведь ничто не спасет»,  – рассуждали подчиненные.
     Злые языки поговаривали, что за свое неуемное рвение, еще в самом начале его службы, пострадал не только сам полковник, но и вся его семья: когда подошла очередь заменяться, из тихой и спокойной Германии, голубой мечты любого советского офицера, его загнали аж в Сарыозек, затерянный среди холмов казахского мелкосопочника на полпути между Алма-Атой и Талды-Курганом. И дело даже не в его удаленности и жутких перепадах температур (от сорокаградусной жары в тени летом до пятидесятиградусного мороза зимой), а в том, что в тот период в Сарыозеке, после договоренностей с американцами о сокращении стратегических вооружений, демонтировали ракеты с ядерными боеголовками. Естественно, что из-за обычного раздолбайства и извечного недостатка денег, хоть и выделяемых американцами, но стабильно оседающих в чьих-то неведомых бездонных карманах, на ракетном полигоне обходились самым минимумом мер предосторожности: ракеты кромсали прямо под открытым небом обычным автогеном. Неудивительно, что жена полковника, тихая красавица Варвара, заболела там раком и все последующие годы маялась бесчисленными операциями и химией. Дети Лежнева тоже постоянно болели самыми странными и диковинными болезнями, начиная с расстройства щитовидки в юном возрасте.
     Карьера полковника была богатой своим разнообразием: Лежнев нигде не задерживался подолгу, он всегда и всюду приходился не ко двору, поэтому любое начальство обычно старалось любыми путями сплавить его, пусть даже – и с повышением по старому армейскому принципу: «гони зайца дальше». Естественно, что на долю Лежнева выпадали все горячие точки и неудобные места службы, начиная от обеих чеченских кампаний заканчивая службой в «забытом военном округе», как метко окрестили офицеры ЗабВО – Забайкальский военный округ. И вот, наконец, он осел в штабе этого округа – сплавлять его было уже больше некуда, в самом деле, не в Москву же, в аппарат Министерства Обороны, его на генеральскую должность отправлять. Лежнева решили потерпеть до его увольнения по выслуге лет, первый командующий округом смирился и махнул рукой, а дальше полковник уже автоматически переходил по наследству все новым и новым командующим в качестве неприятного довеска, от которого никуда не денешься, приходится смириться и терпеть.
     Это утро ничем не отличалось от других: ровно в 7.50 Лежнев, привычным жестом предъявив удостоверение дежурному, вошел в здание штаба округа. Полковник был пунктуален даже в мелочах и всегда был верен выбранному распорядку, ни на секунду не отклоняясь от него. Сослуживцы подтрунивали над ним, что по полковнику можно было сверять часы, но в этом подтрунивании была изрядная доля правды. Лежнев своей обычной пружинистой, энергичной походкой поднялся по широкой лестнице на второй этаж, поприветствовав по пути встретившихся ему офицеров, и без пяти восемь вошел в свой кабинет. А в 8.05 внезапно раздался выстрел.
     Вбежавшие в кабинет офицеры увидели полковника на его неизменном месте, за рабочим столом, откинувшегося на спинку кресла. Пуля, аккуратно войдя в висок, прошла навылет, оставив на выходе отверстие гораздо большего размера. Табельный «ПМ», выпав из его руки, валялся на полу подле Лежнева. Перед смертью полковник аккуратно убрал все бумаги в сейф и ящики стола, и потому на обычно загроможденном бумагами и папками, а теперь – сиротливо пустынном столе сразу же бросалась в глаза одна-единственная бумага, на которой четким каллиграфическим почерком Лежнева была обычная в таких случаях фраза: «В моей смерти прошу никого не винить», с подписью, датой, и даже, что было очень характерно для покойника, временем ее написания.
     Привычный распорядок работы штаба был безнадежно нарушен. Офицеры стояли притихшими группками, без обычных шуточек и взрывов веселья. Все, конечно же, обсуждали произошедшее. Большинство собравшихся злорадно, подленько и гаденько мстили теперь уже не страшному больше Вепрю:
     – Да, ясное дело, проворовался полковник, как обычно это бывает, и был пойман за руку, ну и пришлось пустить себе пулю. А изображал из себя тут честного и неподкупного, ну и актер!
     – Нет, говорю вам, тут тайная интрижка на стороне, как говорится, «шерше ля фам», без женщины тут не обошлось. А может, у него был роман с женой командующего, помните, их как-то видели в одном и том же магазине, они якобы делали там покупки, причем – в одно и то же время.
     – Ерунда, не стал бы он из-за этого стреляться! Тут какой-то тщательно скрываемый тайный порок. Может быть, азартная игра? Проигрался в пух в казино, к примеру, чем не вариант, а?
     – Да чего вы тут гадаете, наш Вепрь насколько ненавидел все и вся, что в итоге и себя самого возненавидел. Вспомните, сколько в нем было гонору и фанаберии. От ненависти он застрелился, точно говорю, от ненависти.
     – Да нет, крыша у него поехала от работы. Есть такая болезнь, гораздо хуже алкоголизма – трудоголизм. Переработался, вот крышу и сорвало.
     – А говорят, он в Чечне лично ходил в бой. Наверняка, не одного «чеха» там завалил. Может, кровь на руках спать не давала?
     – Слушайте, мужики, а может он был тайным наркоманом? Я слышал, что наркоманы водку не пьют, не нужно это им. Вспомните, ведь он не пил с нами никогда, что очень странно для здорового мужика во цвете лет. Вот галюники и словил, вполне ведь может быть.
     Начальник штаба, как и полагается в таких случаях, отрядил пару офицеров домой к Лежневу, чтобы сообщить родным о смерти полковника. Через пару часов они вернулись в штаб, бледные и притихшие. Ни слова не говоря собравшимся группкам, они сразу прошли в кабинет начальника штаба.
     – Товарищ генерал-лейтенант, разрешите доложить. Жена товарища полковника… – как-то странно запинаясь, начал пожилой майор, и осекся, подбирая слова.   
     – Что жена? Да говори ты толком, не мычи, как телок! – прикрикнул на него начштаба.
     – В общем, нет жены, товарищ генерал, – разом выдохнул майор.
     – Как это нет жены? – изумился генерал. – Я и сам ее видел, и в его личном деле записано черным по белому. Куда же она подевалась?
     – Схоронил он ее вчера. Умерла она. От рака умерла.
     – Как это умерла? – возмутился начштаба, вскочив с кресла. – Почему мне ничего не доложили? Разгильдяйство! Безобразие! Тут черт знает, что творится, а мне не докладывают!
     – Так никто ничего не знал, товарищ генерал. Товарищ полковник ни с кем не делился.
     – Ладно, шут вас задери, идите! Свободны! – гневно махнул рукой начштаба, выругался и стукнул кулаком по столу.
     ***
     На похороны Лежнева явились практически все сотрудники штаба округа. Еще бы: ведь сам командующий собирался произнести прощальную речь над гробом! Теперь они неловко топтались вокруг зияющего черного провала ямы рядом со свежим могильным холмиком, с трех сторон стиснутых оградами поневоле толкаясь на весьма ограниченном пространстве, инстинктивно стараясь держаться поближе к высокому начальству. Как бы соперничая друг с другом в актерском мастерстве, все прилежно нацепили маску скорби, а особо одаренные даже пустили суровую, скупую мужскую слезу.
     – Товарищи офицеры! – зычно заговорил командующий, взял заранее приготовленный, услужливо протянутый адъютантом лист с речью. – Мы собрались здесь, чтобы проводить в последний путь образцового офицера, примерного семьянина, прекрасного товарища, полковника Лежнева Николая Васильевича. Из-за нелепой, трагической случайности мы все понесли тяжелую утрату…. Спи спокойно, дорогой товарищ, память о тебе навсегда останется в наших сердцах!
     О жене полковника командующий так и не упомянул ни слова, то ли вообще не зная о ее смерти, то ли для того, чтобы не выйти за рамки устраивавшей всех официальной версии несчастного случая, неосторожного обращения с оружием, повлекшего за собой смерть….
     Залпы прощального салюта почетного караула, слившись воедино, словно поставили жирную свинцовую точку в этом деле, предостерегая излишне любопытных от дальнейших ненужных вопросов.