Из окна пятого этажа кишиневского общежития на Дойне, куда я приезжаю уже не первый раз, открывался бы великолепный вид на центр Кишинева, если бы не надоедливые кроны старых ив, закрывавшие своей непроницаемой стеной листвы большую часть этого вида. И если днем, выходя на балкон, сей печальный факт еще не будоражит воображение, то вечерний Кишинев, приветливо манящий своими ласковыми разноцветными огнями, полускрытый за зарослями лиан этих ив выглядит совсем по-другому.
Я невольно размышлял все время пребывания, почему их не спилят, то ли – из-за тенистой прохлады, немного смягчающей пылающий жар раскаленной крыши в летние дни, то ли – из почтения к их возрасту, наверняка не меньшему, чем возраст самого здания общежития, то ли – еще в силу какой-нибудь неведомой мне причины.
Факт остается фактом – эти почтенные ивы стали уже неотъемлемым элементом внешнего декора, и еще издали, когда я в очередной раз посещаю Дойну, они, как старинные закадычные друзья, узнавая меня, кивают своими роскошными гривами в знак приветствия. И я уже не могу удержаться от искушения провести рукой по их пышной шевелюре, погладить их с эдакой рассеянной нежностью, с которой гладишь по головке ребенка, с некой долей пиетета и учтивости, без которых не обходится общение с почтенными старушками, с какой-то просветленной мудростью доживающими свой век.
И вот однажды мне приснился прелюбопытный сон, когда я в очередной вечер, после обязательной вечерней сигареты на балконе, устроился наконец в своей койке и задремал. Во сне я видел те же манящие меня своим ласковым светом огни вечернего Кишинева. Я во сне передвигался по воздуху, почему-то ставшему плотным и почти осязаемым, как апостол Андрей по воде. Я шагал по этой ночной темноте, как по бульвару, неторопливым шагом прогуливающегося от нечего делать праздношатающегося зеваки. Но огни, как заколдованные, ничуть не приближались ко мне, оставаясь на прежнем расстоянии. Я в нетерпеливом раздражении ускорил шаг – и с прежним результатом. Казалось, что огни двигаются в унисон со мной, словно играя со мной в салочки. Уже в состоянии полного отчаяния я перешел на бег, помчался, что есть силы, судорожно глотая воздух и сипя на все лады своими прокуренными легкими. И опять огни ни на йоту не приблизились ко мне, дразнясь и подмигивая мне, мол, «нас не догонишь».
И тогда я догадался посмотреть себе под ноги: оказалось, что они плотно и невесомо обвиты лианами ив. Они, несмотря на свою неосязаемость и неуловимость этих объятий, крепко держали меня, ни в какую не желая отпускать от себя, а легкие порывы ветра в их шевелюре словно шептали: «Ну куда же ты, родной, зачем?»
Я с досадой начал выдираться из их объятий, говоря: «Ну что же вы, отпустите меня на волю, ну дайте мне хоть немножечко побыть Богом, слившись с этими распрекрасными огнями! Подите же вы прочь, приставучие, не мешайте мне!»
Но ивы, отрицательно покачивая своими кронами на ветру, отвечали невнятным бормотанием своих листочков: «Какой же ты дурачок еще! Ну куда ты рвешься? В какую свободу? Ты купился на роскошную обманку, словно на одно из искушений беса в пустыне Синайской. Не твое это, вовсе не нужное тебе и не важное, это – лишь твой каприз. Ну удовлетворишь ты его, насытишься и пресытишься, и что дальше? Что изменит для тебя исполнение твоего каприза? А мы – здесь, мы – рядом, мы заботимся о тебе, стараясь оградить от тех глупостей, которые ты собираешься натворить. Научись ценить то, что имеешь, но не замечаешь, может, в этом твое простое человеческое счастье, которое ты столько лет ищешь, но никак не находишь?»
Всю ночь они уговаривали меня, никак не желая отпускать. А наутро я уже совершенно другими глазами посмотрел на стыдливо опушенные вниз гривы ив, словно извиняющиеся за столь жаркое и откровенное ночное свое поведение. Спасибо вам, родные!
Новые комментарии