Крест.

Иногда нужна пауза длиной во всю оставшуюся жизнь.
Оскар Боэций
Можно в чем-то и отстать от современников, если дело касается вечности.
Ольга Муравьева

I.



Забористый ветер неожиданно стих, запутавшись в толстых кедровых ветвях, зато дождь разошёлся не на шутку. Скрипучие вековые деревья испуганно оцепенели сутулыми истуканами, время от времени вздрагивая листвой, будто бы брезгливо стряхивая с неё хладную воду. От мириад отвесно пикирующих крупных капель во все стороны расползался густой шелестящий шорох, надёжно заглушающий все остальные звуки, как будто их и не существовало вовсе. Не покидало желание попрыгать на одной ноге, вытряхнув пробку из ушей, как после долгого купания. Зато на какое-то время можно было забыть о местном исчадии ада – вездесущем гнусе, сумрачными тучами клубящимся над редкими и невнятными тропинками, до отвала нахлебавшимися воды и тут же обратившимися в коварные полоски скользкой слизи.

- А откуда тут вообще тропинки? – шевельнулось в голове у Павла, опасливо и недоверчиво оглядывающегося по сторонам. Несвоевременно шевельнулось - в следующее мгновение он, оступившись, тщетно пытался подняться, по самый затылок заляпываясь грязью и запутываясь в поводьях недовольно пятящегося осла. Промокшая до нитки шинель стала просто-таки свинцовой, из носков старых дырявых сапог издевательски торчали грязные языки портянок. Ежесекундно поскальзываясь, отчаянно мыча и временами матерясь, Павел с трудом подполз по раскисшей земле к ближайшему дереву, таща за собой нещадно упирающееся животное, и, цепляясь за сухие огрызки нижних ветвей, встал на колени. В глазах потемнело, более того - что-то беспрестанно лопалось и взрывалось. Голова кружилась, раскалываясь на части, а залитая небесными слезами земная твердь упорно норовила уйти из-под ног. Уйти для того, чтобы стать очередным ночным пристанищем, промозглым и откровенно неприветливым сегодня. Но нет…

- Рановато для ночлега, вёрст пять ещё можно прошагать… - напрягаясь, подумал Павел, тяжко поднимаясь с помощью дерева на ноги и то и дело прилипая промокшей шинелью к неподвижным янтарным ручейкам пихтовой смолы. Поднявшись наконец, он крепко обхватил тёплый шершавый ствол руками – рывки поводьев стали куда истеричнее и запросто могли уронить слабеющего человека ещё раз. Сил прикрикнуть на бестолкового пугливого осла не было. И отпускать нельзя. Ни в коем случае! Потом пол-дня уйдёт на его поиски… Осёл, конечно, отнимал довольно внушительную толику запаса прочности, но и помогал тоже. К тому же он мог послужить едой. И прикрытием в случае встречи с дикими зверями. Прикрытием – в смысле – жертвой… Но пока, тьфу-тьфу, бог миловал. Кроме парочки лоснящихся медведей, объедавшихся форелью на льдистых шумных перекатах, крупного зверья не повстречалось.

Павел ещё на раз обернул самодельные поводья вокруг руки и, не решаясь оттолкнуться от дерева, притянул осла. Ухватившись за мокрый дрожащий круп, он скрюченными пальцами попытался развязать узел на притороченном тощем сидоре, то и дело раздражённо тряся головой и фыркая с целью сдуть дождевую воду, водопадом заливающую глаза. Узел поддался далеко не сразу, а когда поддался, открывшаяся взору картина огорчила необычайно. Хлеб промок, промок совершенно, превратившись в кашу. Застонав от бессилия и страха, Павел размотал свою же исподнюю рубаху, защищающую лицо, схватил эту серую массу и, давясь, вздрагивая всем телом, стал жадно есть. Слёз жалости к самому себе, самовольно хлынувших из его опухших красных глаз, не заметил бы никто, даже самый проницательный – они тут же смешивались с холодным дождём…

Переменчива погодушка летняя... Ещё пару минут назад беззастенчиво хлещущий по щекам дождь, словно потеряв всякий интерес к исходящей паром прогретой земле, внезапно иссяк, словно и не было его. Благополучно разродившиеся водой усталые серые тучи спешно драпали в разные в стороны, оставляя за собой лишь лёгкие ошмётки облаков. Солнце, неуклонно клонящееся к закатному ложу, опомнившись, вновь принялось ласкать-теребить кудрявые верхушки деревьев. Притихшие было птицы с удвоенной энергией размалевали тишину разноцветными мазками трелей, опасаясь не выполнить дневную певческую норму. Осёл натянул поводья, молча устремляясь вперёд. Он вообще не подавал голоса в последнее время, видимо – поумнев и вполне резонно опасаясь заглотить пару-тройку осьмух гнуса, от которого, кстати, он страдал ничуть не меньше человека. Павел, уже начавший торопливо обматывать лицо рубахой, отвёл глаза от проясняющегося неба и невольно вздрогнул – на краю небольшой поляны ясно виднелись обнесённые трёхрядным пряслом почерневшие крыши крестов-голбцов. Кладбище? Значит – где-то рядом люди… Люди? В такой глуши? Павел нервно сунул рубаху в карман шинели,  передвинул под руку, ближе к животу, винтовочный штык, заткнутый за пояс и, с трудом сдерживая возбуждённого осла, неуверенно, стараясь не упасть, зашагал за ним. Навстречу, из-за перелеска выплывали высокие, рубленые из огромных брёвен дома, окружившие со всех четырёх сторон маленькую деревянную часовенку.



***



- Тятя! Тятя! Чужой! – востроносый мальчишка лет семи ворвался в дом, возбуждённо размахивая руками.
- Цыц, заполошный! – Фаддей поморщился, неодобрительно покачав головой и отставляя в сторону почти готовый резной туес. – Куда в избу в обутках? Ты косу пошто бросил, неслух? Неровен час – обрежется кто… Что за «чужой»? Поблазнилось поди-ка, а, Спиря? 
- Да как же поблазнилось, тятя!  - мальчишка потянул отца к окошку. – Глянь, глянь, вона, у могильника…
- Тьфу! – осерчал невесть на кого Фаддей, взглянув в окно, и тут же быстро перекрестился, спохватившись. – И взаправду чужой… Авдотья, погану плошку сыщи! Спиря, да прибери же косу!

Фаддей вышел на высокое крыльцо, поглаживая бороду и внимательно вглядываясь в приближающиеся фигуры сощуренными глазами. «Судя по одёже – не нашей веры… «Мирской», как пить дать… - Фаддей почувствовал смутное разочарование – эх, лучше бы… В общем, старшей дочери замуж пора, а женихи подходящие не объявляются. – Ну не беда, в зиму Афанасий отправится за невестой, тамока и о нас поведает…»

- Здорово, отец… - слегка заискивающе прохрипел чужак, подходя к крыльцу и останавливаясь.
- Здоров, мил-человек, коли не шутишь… - чуть помедлив, с лёгким поклоном ответил Фаддей.
- На постой возьмёте? – чужак, часто моргая припухшими от укусов мошки веками, с любопытством озирался по сторонам.
- В Бога веруешь? – тут же вопросил Фаддей, всверливаясь в незваного гостя глазами.
- Нет, – честно признался Павел, отводя взгляд. – Красноармеец я.

Фаддей задумчиво и негромко крякнул, размышляя о чём-то... Пауза затянулась. Павел, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, повторил вопрос:

- Так как? Не пустишь? – он зло усмехнулся. – Соврать надо было?
- Бушь лукавить - чёрт задавит… - недовольно пробурчал Фаддей. – Чито антихрист, чито новообрядцы – едино всё… Соль, ту что на раны Исусу кидали, тремя перстами берут, потом молятся ими же… Тьфу!
- Пустишь, нет? – теряя терпение, повысил голос Павел, чувствуя, что ещё немного, и он лишится последних сил.
- В баню ступай! – взглянув на исчезающее за горизонтом солнце, повелительно указал рукой Фаддей. – Животину же оставь, на выгон поутру проводим… Да гляди-ка, без дела по скиту не колобродь, людей не смущай…

Фаддей повернулся, погрозил пальцем глазеющим из окон разновозрастным сыновьям и вошёл во двор, притворив за собой ворота. Павел, привязав к кованой ручке ворот осла, неверной походкой побрёл в сторону бани. Удивительное дело… Хоть баня и топилась по-чёрному, полок и стены были тщательно отскоблены от сажи. Привыкая к темноте и потирая ушибленный о низкую притолоку лоб, Павел услышал подозрительный шорох снаружи. Он осторожно выглянул, положив руку на штык. По тропинке от бани торопливо удалялась девка в вышитом сарафане и платочке, а у входа стояла миска с похлёбкой и кувшин с квасом. На кувшине лежал кусок грубого хлеба.

- И на том спасибо… - проворчал Павел, вооружившись грубо выточенной деревянной ложкой.

Выставив пустую посуду за дверь, Павел с облегчением вытянул ноги и уснул, крепко зажав штык в руке.



II.



- Ваше благородие, может – в расход его?

Штабс-ротмистр Игнатьев, поигрывая нагайкой, неспешно прохаживался по горнице, однообразно поскрипывая сверкающими хромовыми сапогами.  Ладно сидящая новая гимнастёрка с погонами и зелёно-белым шевроном на рукаве придавала облику хмурого офицера щеголеватый вид.

- В расход, говоришь, Остапчук? – Игнатьев на несколько секунд остановился у окна, глазея на кавалеристов, торопливо седлающих лошадей, а потом опять повернулся к сидевшему на табурете окровавленному Павлу. – В расход, так в расход…

Павел не отреагировал. Он вообще плохо понимал, что происходит – взрыв гранаты до сих пор шумел в ушах, то утихая, то усиливаясь вновь. Голова трещала по всем швам, делая существование невыносимым. В расход…  Испугали… Давайте же, сволочи, только побыстрее…

- Остапчук, через полчаса выступаем… Ты прав, некогда цацкаться с краснопузыми… Хотя – жаль, мы так толком и не поговорили… - Игнатьев резко и неожиданно склонился к Павлу. – Помнишь меня, сучий выродок? Беловодское помнишь?

Павел с тихим стоном мотнул тяжёлой головой.

- Зато я тебя запомнил… На всю жизнь. Йэх! – гневно замахнувшись было нагайкой, Игнатьев какое-то мгновение постоял так, с поднятой рукой, а потом звонко хлестнул себя по голенищу. – Остапчук! Село не погань, отведи подальше… Да пошевеливайся!



- Остапчук… - прохрипел Павел, стоя на краю глубокого оврага и шевеля пальцами крепко связанных за спиной рук. – Развяжи, а?
- Это зачем ишшо? – конопатый молодой Остапчук, зачем-то нацепивший шинель в такую-то жару, деловито отомкнул от винтовки штык и бросил его к ногам.
- Обычаев не знаешь? Последнее желание – свято… - Павел искоса, через плечо, наблюдал за реакцией Остапчука. При последних словах тот истово перекрестился. – Остапчук, гляди, бога прогневаешь и не будет тебе царствия небесного…
- Что, курить бушь? Так сверну я цигарку, не развязывая, чай - это нетру…
- Да не курить... - скривился Павел. - Помочиться надобно, терпежу нет. Не представать же перед апостолом с мокрыми портками? Или подержишь?
- Стой так, не оборачивайся… - внезапно обозлился конопатый.

Остапчук осторожно приблизился и развязал путы, зажав винтовку коленями. В то же мгновение Павел что было сил ухватился за шинель, прижимая конвоира к своей спине, чтоб тот не смог воспользоваться оружием, а потом резко развернулся, сбросив того в овраг. Ещё две секунды ушло на то, чтобы подобрать штык и спрыгнуть следом…

Павел застегнул шинель, засунул за пояс штык и закинул за плечо остапчуковский сидор. Он уже собирался поднять винтовку, как взгляд зацепился за крепкие ботинки убитого. «Хороша обувка!» – Павел наклонился, и в этот самый момент по соседнему валуну цвыркнула пуля, обдав лицо каменной крошкой. Присев от неожиданности, Павел испуганно взглянул вверх. На краю оврага стояли два солдатика. Один целился в беглеца из браунинга, а второй, размахивая руками, истошно кричал что-то в сторону села. Выругавшись, Павел бросился прочь, скрываясь с глаз за изгибами оврага. Пару раз споткнувшись о невидимые корни, он всё-таки упал. Подняв глаза, беглец онемел от ужаса – навстречу по крутому склону катилась ухмыляющаяся голова штабс-ротмистра Игнатьева. «Беловодское помнишь?» - хрюкнула голова и превратилась в гранату... Что? В гранату? Опять? Бежать! Да бежать же!!! Но ноги не слушались… Граната, шумно взорвавшись, щедро разбросала кровавые капли по нежным берёзовым листочкам и стволам…

Павел, весь в холодном поту, подскочил на полоке, враз проснувшись, и бросился к двери, жадно, с хрипом втягивая прохладный утренний воздух. Усевшись на порог, он беспомощно обхватил гудящую голову руками и застонал от боли, раскачиваясь... Эх, закурить бы сейчас…



***



- Маменька, избавь мя от сего христа ради… - Аннушка умоляюще прижала руки к груди. – Боязно – а ну, как чего не так сотворю, опосля не отмолишься…

Авдотья, гремя ухватами, молча посмотрела на дочь, любуясь невольно. Осьмнадцать годков стукнуло. Эх, хороша девка и умением, и телом, и послушанием, знатны внучата были бы… Но не случилось в этот год женихов, хоть и обещались, было дело. Ни из Остинского скита, ни из Медвежьего. Беда какая, не иначе… А за своих выдавать не хотелось бы – хоть и четыре семьи в скиту, ан корни так уже перемешались…

- Да бритый он, - продолжала Аннушка. – Как баба… Боязно, маменька, налипнет погань…
- Безбожник, что попишешь… - вздохнув, согласилась с дочерью Авдотья, отставляя ухват в угол. Да, для мужика брить усы и бороду – последнее дело.  – Ладно, сама я ужо… Накрывай на стол, братовья похлебают, на покос им пора. А ты покамест Настёне пособишь  бельё мыть. Щёлок в сенцах... Да хорошенько мойте!
- Спасибо, маменька! – счастливая Аннушка бросилась к печи.

Авдотья осторожно, стараясь не прикоснуться своим чугунком к глиняному кувшину гостя,  навалила туда густого тёплого киселя и, вытерев руки о передник, положила на кувшин заранее отрезанный кус хлеба. Быстрым движением поправив выбившиеся из-под платка волосы и прихватив угощение, она направилась к бане. 
Павел сидел на пороге, опёршись о косяк. Пристально оглядев приближающуюся женщину, он горько усмехнулся.

- Так и гнить мне в этом сарае?
- Зравствовать Вам… - не глядя гостю в глаза, Авдотья подала кувшин ему в руки.
- Между прочим – два года, как Советская власть установилась… - не здороваясь и брезгливо отодвигая кувшин, процедил сквозь зубы Павел. – И сейчас я, можно сказать, полномочный представитель…
- Нам ваша власть без надобности… - тихонько молвила Авдотья, разворачиваясь, чтобы уйти. – У нас своя…
- Помыться мне надо, –  раздражённо перебил Авдотью Павел. – Мыло принеси…
- Мыла не держим, - бросила быстрый взгляд на гостя Авдотья. – Мыться мылом – грех, от коего не отмыться…
- И табаком не богаты, конечно? – усмехнулся Павел.

Авдотья молчала, глядя куда-то в сторону.

- Не богаты? – переспросил Павел, уже громче.
- «Не стони, ад, - молвил аду сатана. – Войду в ад, возьму злые семена и посею их на земле. Вырастет от того трава табун-табак, и будут ту траву многи люди ести и пити, и будут те люди Богом прокляты, и теми проклятыми полон будет ад и управлять ими начнёшь…» - Авдотья вновь мельком взглянула на Павла. Мельком, но он успел уловить в её взгляде… насмешку и жалость... Как-как? Жалость?

Павел грязно выругался от непреходящей боли и разом вскипевшего негодования. Авдотья ойкнула, прикрыв рот кончиком платка.

- Что? И не ругаетесь? - мстительно осклабился Павел. - Как же, как же, тоже грех... Замшелые людишки, мать твою...
- ...Да как потом этими же устами с Богом-то разговаривать?

- Авдотья! – окликнул жену Фаддей, вышедший из леса с деревянными рожнецами на плече. – Подь сюды…
Павел, усмехнувшись, наблюдал, как Авдотья отчитывается перед мужем. Средневековье… Эх, пару моих ребят бы сюда, такие бы дела завихрили пролетарские... Павел потянулся к кувшину… О! Кто бы мог подумать - густой ягодный кисель на меду был неплох, очень даже…
Фаддей, занеся рожнецы во двор, вышел на крыльцо уже в странном длинном кафтане, постоял немного, раздумывая, а потом направился к Павлу.

- Трава вот… - Фаддей протянул Павлу пучок травы со странными колосками. – Зёрнышки вынимашь и под язык. На третий день голова исцелится…
- Ты это… Как про голову-то узнал? – поразился Павел.
- По глазам вижу… - загадочно молвил Фаддей. – Ну, бывай…
- Куда собрался-то? – грубоватый вопрос. Ничего, проглотит...
- В храм Божий…
- Это вот та развалю… - Павел неожиданно наткнулся на колючий взгляд Фаддея и спешно прикусил язык.