Я училась в четвертом классе, когда умерла моя бабушка - отцовская мать.
Это была первая смерть в моей жизни, и, хотя между нами не было большой привязанности, она меня потрясла.
В то солнечное, морозное октябрьское утро меня разбудила старшая сестра: «Даша, вставай, бабушка умерла». Я быстро вскочила с постели, как солдат-первогодок и, замирая от ужаса, спросила: «А папа плачет?».
Отчетливо помню похороны, хотя прошло больше двадцати лет: голубой гроб с аляповатыми рюшечками (до тридцати лет я не могла носить одежду голубых оттенков, хотя она так идет к моим серо-голубым глазам), толпу отцовских сослуживцев на кладбище, и себя - испуганную девчонку в смешной красной шапочке с помпоном. Бабушка лежала со спокойным, немного виноватым лицом, а на голове у нее была полоска бумаги. Кто-то из взрослых подтолкнул меня к гробу: «иди, поцелуй бабушку на прощанье». Какую более мучительную пытку можно придумать для десятилетнего ребенка - поцеловать покойника? Я была в то время очень послушной: приподнявшись на цыпочках, затаив дыхание, я на одну секунду приложилась к ледяному бабушкиному лбу. Дома, в ванной, я долго мыла губы горячей водой с мылом.
После похорон я долго болела. У меня резко упало зрение, и начали выпадать волосы. Мамина подруга - заведующая отделением в детской поликлинике, несколько дней водила меня по врачам: через некоторое время моя лысинка бесследно исчезла, а на носу появились очки в жуткой черной оправе с толстыми стеклами. Вряд ли меня поймет человек, никогда не носивший очки, тем более, не живший в то время - это было подвигом первый раз выйти на улицу в очках. Я пришла в школу пораньше и ждала свою школьную подругу Ольгу, спрятавшись за колонну в вестибюле на первом этаже. Она вбежала, раскрасневшаяся с мороза, я выскользнула из-за своего укрытия, подошла к ней и, ткнувши себя в переносицу, виновато улыбаясь, спросила: «Привет, ты со мной теперь дружить будешь?”
Тот год пролетел очень быстро. Оставшись без бабушкиной опеки, я все утро была предоставлена сама себе. Мы учились во вторую смену, родители были на работе и я, кое-как позавтракав, убегала на улицу гулять с одноклассниками. Сейчас могу признаться, что я просто боялась оставаться дома. Я выросла в большой, дружной семье и больше всего боялась одиночества. Не знаю, куда меня занесла бы моя вольная жизнь, только за год я из круглой отличницы превратилась в твердую хорошистку с одной пятеркой по пению. Музыкального слуха у меня никогда не было, я просто тихо сидела и широко раскрывала рот, когда остальные в классе пели. Ужаснувшись, мама перевела меня в свою школу, где она много лет работала учительницей.
Первого сентября мама меня тащила в школу, как деревенскую козу на веревке. Я брыкалась, плакала, но мама была непреклонна. Так я попала под ежедневный мамин надзор. Сначала мне нравился повышенный интерес со стороны одноклассников к моей скромной персоне. Еще бы - дочь учительницы и классного руководителя. Во времена моего детства пятиклассники еще уважали учителей, через год - другой это проходило, и начиналась неравная борьба учителя - ученики. Конфликты с мамой автоматически ударяли по мне, становилось все тяжелее приходить в школу, и я находила любой предлог, чтобы остаться дома.
В шестом классе зимой, среди года к нам пришла новая девочка. Мама меня заранее предупредила, что Маша - дочь нашей школьной учительницы по биологии. Я не знаю почему, но ждала ее прихода с затаенной надеждой. Она вошла в класс - маленькая, пухленькая, с острым вздернутым носиком и конским хвостом пшеничным волос. В руках у нее был раздутый портфель из коричневой кожи. «Отличница» – с презрением бросил кто-то из мальчишек.
Машу посадили вместе с нашим толстяком - весельчаком Стасиком. Он целый урок старался, развлекал ее анекдотами, за что оба получили по колу от нашей русички. Правда, Машка потом мне рассказала, что её это совсем не расстроило. Это был первый кол в её жизни и первый мальчик, который обратил на нее свое внимание. Стасика с Машей сразу рассадили - её посадили ко мне, а Стасика в наказание к нашей отличнице Гавриковой. Мы сразу же подружились с Машей - часами гуляли, ждали наших мам после уроков, просиживали в библиотеке и доверяли друг - другу свои секреты.
В конце года на нашу школу выделили одну путевку в знаменитый «Орлёнок» на Черном море. Я догадываюсь, каких трудов моей маме стоило добиться этой путевки для меня. Радость моя омрачалась угрызениями совести, я знала, что моя подруга учится не хуже меня, но отказаться от путевки в ее пользу у меня не хватило смелости. И, честно сказать, очень было жалко отказаться от своей мечты - побывать в «Артеке» или в «Орлёнке».
Одним словом, жарким июльским летом, с такими же счастливчиками я сидела в плацкартном вагоне поезда Москва - Туапсе и с нетерпением ждала приезда в лагерь. Этот был год московской Олимпиады. По Москве ходили слухи об ожидающихся терактах и об иностранцах, которые в жвачку добавляют толченые лезвия, чтобы отравить как можно больше советских детей. Поэтому детей в «Орлёнок» из Москвы отправляли много.
За окнами уже показалось побережье, в вагоне было очень солнечно, все были в приподнятом настроении. Наша сопровождающая начала зачитывать списки - кого распределили, в какую дружину. Тех, кто постарше, направляли в «Комсомольскую» и «Солнечную», остальных - в «Звездную» и «Стремительную». Я очень хотела попасть в «Звездную» дружину. Я с детства зачитывалась рассказами о космонавтах, биографию Циолковского знала почти наизусть и, чего уж скрывать, мечтала побывать в космосе. Но меня определили в «Стремительную». Я расстроилась, но промолчала. В вагоне большинство ребят было из районных пионерских штабов, в том числе нашего города. В школе учителя всегда ставили нам их в пример, мы же их тихо ненавидели. Они были очень заносчивыми, высокомерными и дружить с ними никто не хотел.
Рядом со мной раздался громкий плач - девчонка из РПШ со смешными хвостиками, как будто сплетенными из тонкой проволоки, пыталась объяснить нашей сопровождающей, что она едет с подругой, а их почему-то записали в разные дружины. Женщина развела руками: «все должно быть строго по спискам». Девчонка топнула ногой, сказала, что она не хочет в такой дурацкий лагерь и заревела еще громче. Мое сердце дрогнуло. Я подошла к ней, тронула ее за плечо и сказала: «меня тоже записали в «Стремительную», если хочешь, будем там вместе». Она подняла на меня красные, заплаканные глаза, быстро глянула мне в лицо, отвернулась и буркнула: «ладно, давай».
Потом нас переодели в одинаковые мальчиковые семейные трусы в странных узорах и выдали синие детдомовские майки. Мы поплакали от стыда и унижения, но самое главное, нам выдали орлятскую форму. У нашей дружины она была самая простая - белые одинаковые рубашки и шорты песочного цвета.
С моей подругой Викой мы сразу обежали весь лагерь. И - моя мечта! В «Орлёнке» есть целый корпус с космическими тренажерами, и даже парашютная вышка! В числе первых мы записались в кружок космической медицины и с нетерпением стали ждать первого занятия.
Каждый день мы маршировали, готовились к лагерному смотру строя и песни. Мне нравилось ходить строем и петь хором орлятские песни, но я никому в этом не признавалась, потому что особым шиком считалось пойти в медпункт, настучать тыльной стороной ладони по термометру высокую температуру и освободиться от маршировки на несколько дней. Попасть в изолятор было много желающих.
В один из первых дней после приезда, мы пошли купаться на море, и я попросила какую-то женщину, сидящую на берегу, подержать мои очки, чтобы их не затоптала наша дружная орлятская братия. Когда я вышла из моря женщины на месте не оказалось. Сейчас, став взрослой, я бы за пять минут сообразила, что нужно делать, а тогда – одна, без родителей, в новом детском коллективе – я просто заплакала и пошла в корпус. Остаться с сильной близорукостью без очков - это сильное испытание. Я ходила как во сне. Ребята в отряде были все глазастенькие и моих страданий не понимали. О чем думали мои вожатые, теперь уже не спросишь. На следующий день у нас был кросс по пересеченной местности, мне повезло - упав, я сломала всего лишь одну правую руку.
Правда врачу в медпункте было лень везти меня на рентген, он заставил медсестру туго перебинтовать мне руку и посоветовал греть ее песком на пляже.
Моя новая подруга Вика, как мать родная - убирала за мной кровать, первое время кормила меня с ложки, а потом у какой-то девочки из соседнего отряда выпросила для меня запасные очки. Они были сильнее, чем мне требовалось, но я видела! Жизнь вокруг меня снова приобрела цвета. Смена быстро пролетела, мне так и не удалось прыгнуть с парашютом, за что я до сих пор благодарна своей руке - сомневаюсь, чтобы после прыжка родители увидели меня живой.
Остаток лета прошел в мучениях - нравственных и физических. Кость срослась правильно, но рука была сине-черная и из прямого угла категорически не хотела выпрямляться. По вечерам папа приходил с работы, мама готовила соляной раствор, я размачивала руку в тазу и пыталась разгибать ее. От боли по лицу текли в три ручья слезы, рядом стояли бледные родители и подбадривали меня рассказами об Алексее Маресьеве и генерале Карбышеве. Иногда ко мне приходила Вика, мы вспоминали «Орлёнок» и тосковали по лагерным друзьям. Викины родители, решив, что я подходящая подруга для их дочери, перевели ее в мой класс. Я не знала, как сказать Машке, что у меня появилась еще одна подруга. О том, что можно дружить втроем мне, по - неопытности, в голову не приходило.
Наступило 1 сентября. В отутюженной форме, с новым портфелем я стояла у школы и ждала своих подруг. Первой пришла Вика: «пошли, познакомишь меня с классом». Я отмахивалась: «сначала надо Машу дождаться». Машка как всегда опаздывала. Нас уже начали строить по классам на линейку - и вот она - Машка. Я схватила ее за руку: «знакомься, это моя орлятская подруга - Вика». Девчонки улыбнулись друг - другу и у меня упала гора с плеч - всё получилось!
Скоро учителя стали нас называть золотой троицей - мы хорошо учились и не отказывались не от одного школьного мероприятия.
Осенью у моей младшей сестры начались проблемы со здоровьем, и моей маме пришлось бросить работу. Бедные родители, сколько вечеров они провели, подсчитывая, как мы будем жить на одну отцовскую зарплату. Но мама набрала себе учеников и стала подрабатывать репетиторством. Первое время после маминого ухода из школы я часто слышала в свой адрес: «Всё, Дашечка, кончилось твое время, некому тебя теперь защищать». Я тайком плакала, но родителям ничего не рассказывала. Подружки меня защищали, как могли, но все равно мне было очень тяжело. Я вытянулась, ходила худая и бледная. Родители по вечерам что-то обсуждали тайком от нас.
А перед окончанием третьей четверти папа торжественно объявил мне, что он смог достать мне путевку в Анапу в санаторный пионерский лагерь. В то время «Звезда» представляла собой нечто среднее между Артеком и санаторием четвёртого управления. Попасть туда считалось большим счастьем. Но я, после истории с рукой, ненавидела всех врачей вместе взятых, к тому же, у меня начала потихоньку расти грудь и я стала еще более стеснительной. Представив, что целую четверть, я буду на полубольничном режиме, и мне придется каждый день видеть людей в белых халатах, я впала в состояние близкое к истерике, но никому ничего объяснять категорически не хотела. Родители стояли на своём - путевка куплена, мой бледный вид их пугает и к тому - же в такой шикарный лагерь не каждый ребенок может попасть. «А детство скоро закончится», - добавила мама - пользуйся пока.
Помню самолет до Анапы, в аэропорту я выронила деньги, свой ужас от того, что на три месяца я осталась без копейки, боязнь полёта и мартовскую Анапу - солнечную и бесснежную. Лагерь мне очень понравился, девчонки оказались из разных городов, я была одна москвичка в отряде. В основном, дети были после тяжелых операций, взрослые, много пережившие - выстрадавшие, в отличие от меня – домашнего ребенка с хроническим тонзиллитом, о котором я и не помнила.
Мы приехали вечером, было очень темно и нас сразу отправили на медосмотр. Боже мой, я до сих пор помню свой страх и ужас. Нас, толпу полуголых девчонок загнали в большую комнату-зал, за столом сидели врачи и среди них - симпатичный молодой мужчина. Он поднял на нас глаза и назвал мою фамилию. Я начала плакать, до этого ни один мужчина не видел меня раздетой. Какая-то молоденькая женщина-врач подошла к доктору, что-то прошептала ему на ухо и отвела меня к своему столу. «Ты не переживай, он - лор и будет твоим лечащим врачом», - она вытерла мне слезы, что-то записала в карте и отпустила меня одеваться.
Лор оказался очень интересным человеком, ниже моего горла его ничего не интересовало, а я, я ... влюбилась. Первая любовь запоминается на всю жизнь. Интересно, помнит ли он меня – нескладную тощую девчонку в страшной черной оправе, которая смотрела на него влюбленными глазами - лор-врач из далекой Анапы?
Каждое утро он начинал с пробежки по пляжу. Я и не помню сейчас, как он предложил нам - его пациентам совместные пробежки, начали мы лихо, по пляжу за ним бежала колонна из двадцати пяти человек, только к концу недели с ним стала бегать я одна. Знала бы моя школьная физкультурница Елена Викторовна, что я по своей воле каждый день сама! без будильника! просыпалась в шесть часов утра на пробежку с доктором! Я, которая была готова ломать руки - ноги, чтобы получить долгожданное освобождение от физкультуры. Меня не интересовали концерты, пионерские костры, купание в бассейне, экскурсии и походы в кино.
Я с маниакальной надеждой ждала каждого утра, чтобы встретиться с НИМ.
В один из дней он прибежал на пляж с маленькой девочкой лет пяти. Это оказалась его дочь. В глазах у меня потемнело, и я с трудом дождалась окончания пробежки. Я вернулась в палату и прорыдала все утро. Кое-как девчонки выпытали у меня, что случилось. Сквозь слезы, запинаясь и всхлипывая, я им все рассказала. Я ожидала, что они будут смеяться надо мной, но когда я подняла глаза, то увидела на их лицах уважение и ...зависть. Я - очкастая тихоня, отличница, влюбилась во взрослого мужчину, врача и он со мной разговаривает как с ровней.
На следующий день, я проснулась в шесть часов и лежала в постели, с тоской глядя в потолок. Я представляла, как он выходит из корпуса, ищет меня и убегает, не дождавшись. «Хватит с меня занятий спортом» - мрачно думала я - «на Олимпийские Игры всё равно не позовут». Вдруг тихонько приоткрылась дверь, и тонкий голосок его дочки спросил: «Тетя Даша, ты чего не идёшь, мы же ждем». Я мигом вскочила, кое-как натянула спортивный костюм и выбежала на крыльцо. Он стоял и улыбался: «Даша, давай бегать, а?”
В тот день мы не бегали, а гуляли вдоль берега. Он держал дочку за руку и рассказывал мне, как он учился в школе, как поступил в институт о том, как встретил свою жену и полюбил ее. Я, тринадцатилетняя девчонка, шла рядом, мне было приятно, что он так доверяет мне, и было горько от того, что я еще ребёнок.
Пришел день отъезда. Я проснулась на рассвете, вышла на балкон и долго плакала.
Я понимала, что мы больше никогда не увидимся. В шесть утра, как обычно, я вышла на улицу в спортивном костюме. Он стоял немного грустный, один. «Пошли немного пройдемся, я что-то ногу подвернул вчера, не могу бегать» - предложил мне доктор. Я улыбнулась. Шел он ровно и даже не прихрамывал. Мы пришли на берег, сели на скамейку. Он посмотрел мне прямо в лицо: «Даша, ты умная девочка, у тебя все будет хорошо. Ты скоро вырастешь, станешь красивой и найдешь своего человека. И, может быть, иногда, очень редко, будешь вспоминать доктора из твоего детства - свою первую любовь».
Потом взял меня за руку и сказал: «Ты иногда вспоминай меня, ладно?» Встал и ушел. Так в далёкой Анапе закончилось мое детство.
Комментарии