АНАТОЛЬЕВНА

Памяти моей матери,
Наталье Анатольевне – посвящаю.


– Ну что же ты ревёшь, будто самого родного человека потеряла?! – сокрушался Андрей Фёдорович, укоризненно глядя из-под нависших бровей на свою неразумную соседку. Она только что прибежала вся в слезах и, не обметая с валенок снег, с порога стала причитать: «Умер отец родной, умер!.. Как дальше теперь-то? Что будет?..»
– Как же тут не плакать? – спрашивала Анатольевна, вытирая скомканным платочком обильные слёзы. – Всё на нём держалось, страна в один день осиротела…
Не раздевшись, она присела к обеденному столу, лишь серый пуховый платок, повязанный уголками наперёд, с затылка приспустила на ворот плюшевого черного жакета. Лицо пылает, в глазах беда горючая плещется.
– Чудная ты, ей-богу! Не пойму тебя никак. Ну умер, и что теперь?.. Земля, что ли, вертеться перестанет, а, может, мир провалится в тартарары? То-то и оно!.. Мы все когда-то сковырнёмся, не для вечной жизни пришли, только после нас она не остановится. Сталин умер, а мы с тобой будем делать свои дела. Кто за нас их сделает? Так-то!..
Теперь он смотрел на собеседницу с некоторой долей снисходительности, с улыбкой под пегими усами. В уголках выцветших серых глаз скопились морщинки, в усталом лице признак беды не читается.
Анатольевна поспешила к соседу сразу, как услышала по радио страшное сообщение. Ожидала найти сочувствие, вместе поплакать, а наткнулась чуть ли не радость. Странно такое наблюдать в человеке, который в партию вступил задолго до революции, в северных краях замерзал на царской ссылке, с японцами да с белогвардейцами воевал. Сидела на краешке расшатанного табурета и не могла уразуметь такую реакцию деда Андрея на страшную и, как ей казалось, всенародную трагедию.
– Мы, Анатольевна, часто не знаем, что для нас хорошо, а что худо. Когда-то я в революцию свято поверил, за народное счастье, видишь ли, воевал. А где оно, счастье это? Ни у меня его нет , ни у тебя… Есть только горе у каждого своё. И обиды… Мы запуганы и забиты, в лагерях и в ссылках загублены. Сколько несчастного люду, сколько их, сердешных, в неволе-то полегло – кто считал! Сотни тысяч, а, может, мильёны…
Он досадливо махнул рукой, лицо стало сухим, скорбным. Помолчал, барабаня пальцами по столу. Вздохнув, продолжил задумчиво:
– Но, как ни странно, всё ж нашли в себе силушку одолеть самого лютого врага рода человеческого.
Опять умолк, раздумывая, стоит ли высказывать сокровенные мысли, но решил продолжить. Поздно уже бояться. Надоело…
– Сама помнишь, немец за считанные дни и недели изничтожал хвалёные армии Европы, а напоролся на нас – и подавился. Мы победили в самой страшной войне не благодаря полководческим талантам Сталина, - Бонапарт из него случился никудышный, – а вопреки всем немыслимым обстоятельствам. В этом нет здравого смысла, потому как мы этот смысл превзошли. Послали на три буквы логику истории и выстрадали свою победу. Зубами Гитлеру глотку перегрызли. Да, с жуткими потерями! Да, неоправданно высокой ценой оплатили каждый метр отвоёванной землицы! Да, у врага учились воевать, но вырвали победу! Вырвали!.. А этот народ – поколение победителей, большинству из которых на то время и тридцати лет от роду не исполнилось, высрала революция. Па-ра-докс!.. Вот так-то...
При бугристом характере такие страшные слова старик говорил беззлобно, даже как-то деловито и ровно, словно гвозди забивал в гроб земного бога. Заслышав крамольную речь, Анатольевна съёжилась, поутихла, во взгляде – испуг метнулся. Она недоумённо уставилась на деда Андрея, решая для себя: а не случится ли от крамольных слов новая беда, ещё более страшная, чем та, в сорок втором… Чутьём угадав её мысли, дед Андрей успокоил:
– Ты не бойся за меня. И за себя не робей. Мы с тобой друг другу не волки. Я вообще не верю в существование несметных полчищ внутренних врагов. Не может так быть, чтоб одна половина народа стала лютым злыднем для другой половины. Нас тридцать лет приучали не чирикать, пока убивают не тебя, а твоего соседа. По логике тюремных урок сподручнее давить всех по очереди и поодиночке, кодлу натравливать на одного… Погубили почти половину народа, и я в этом злодействе повинен персонально. Не за такое будущее мы боролись. Не за такое… Что-то не усмотрели… Ум на раскоряку: и дальше так жить нельзя, и по-другому пока не умеем. Учиться надобно…
– Андрей Фёдорович, да что же вы такое говорите?! – Анатольевна исподлобья глядела на старого большевика и не могла поверить в его раскаяние: слишком страшный приговор он вынес сам себе и времени, в котором они жили.
Её вопрос старик оставил без ответа. Кинул взгляд за окно, где мартовский небесный свет искристо блистал на чистых сугробах, и задумчиво произнёс:
– Ты посмотри, Анатольевна, какой замечательный день сегодня выдался. Знать есть у природы какая-то шибко важная причина чему-то радоваться. И у меня радость народилась: надежда какая-никакая вдруг появилась… Думаю, коль жив мой Алёша, скоро домой вернётся. Сполна за отца все грехи искупил, и наших потомков до седьмого колена – тоже. Сам-то он свят…
– Да что же вы такое опять нагородили?! – встревожилась соседка. – Вы коммунист, в райкоме на учёте числитесь, а такую жуть несёте – слушать страшно.
– Мою душу на учёт не поставишь. Я отдельный человек. Таких, как я, в партии, почитай, вовсе никого не осталось. Ты, Анатольевна, баба не глупая, образование имеешь, в людях чуток разбираешься и знаешь: не побегу к чекистам с доносом на тебя, и ты никуда не побежишь. Совесть у нас водится. Она, милая, во все времена от подлости нас спасала, потому как жизнь – это проверка на совесть. А вот у того капитана, который тебе дело ладно сляпал, этого органа вовсе не было. Ах, какое тьфу!.. А что в итоге? Его расплата настигла: в том же году, как тебя загребли, слёг и не встал – за два месяца сгорел… Кто перед тобой извинился за грязную напраслину, кто сей грех на себя взвалил? Трёх деток по детским домам раскидали. Я помню, как осенью сорок седьмого ты металась от Имана до Ворошилова, собирала их, оголодавших, мать свою в лицо позабывших. Не крамолу глаголю. Стар я уже, надоело бояться… Опостылело!..
Он опять умолк, вздохнул горестно, а потом вдруг улыбнулся светло.
– Ты всё ж погляди, какой нынче яркий день за окном! – и засмеялся, мелко затрясся всем телом. – Успокойся, Анатольевна! Для нас, похоже, новая жизнь начинается. И не шибко худая, надо полагать, она ожидается. У меня надежда вот здесь дрыгается, – он трижды стукнул себя в грудь. – Сейчас они там, в Кремле, чубы друг другу примутся вырывать да сквалыжничать. А как портфели поделят, станут прикидывать, на кого всю вину свалить, какое лицо нарисовать у новой власти, что на нём изобразить? Не может всё остаться по-старому, уж слишком много народной кровушки пролито. Утомились в страхе-то преть… Дни покаянные грядут…
Анатольевна трудно гадала, так ли уж прав дед Андрей? Не пророк, но всё же… А вдруг ошибочка выйдет? Её душа уже давно превратилась в притон сомнений. Ей ли не знать, сколько народу сидит по лагерям. Ушибленные люди!.. Родной властью обижены, соседями или сослуживцами оговорены, пытками измучены… В подвалах НКВД из любого порядочного человека самые невероятные показания с потрохами вырывают. Правоту деда Андрея она сердцем чувствовала, только принять её не соглашалась. И боялась… И всё же, как можно говорить, что врагов народа напридумали, если вредительство видела своими глазами, если сама стала жертвой подлого навета?!..
– Не могу с вами до конца согласиться. Вы, Андрей Фёдорович, напрасно говорите, будто врагов народа нет вовсе. А взрывы на шахтах, а пожары на заводах и многое другое, что каждый год случается, о чем в газетах пишут, по радио говорят. Разве всё это не есть результат вредительства?
– Не есть!.. Ты не шибко-то верь всему, что там по радио трендят. Взрывы, пожары и прочие бедствия на производстве всегда были, есть и будут, – говорил, и ребром ладони в такт последним словам твёрдо рубал по столу. – Однако их нельзя рассматривать как вредительские действия. То же самое происходит во всех странах, где есть опасные производства. Да, случается элементарное разгильдяйство, есть научные и производственные просчёты и ошибки, есть слабая профессиональная подготовка кадров, экономия на безопасности труда и многое, многое другое… У нас же в любой аварии непременно видят вредительство. Тысячи инженеров, учёных и руководителей предприятий сидят по лагерям с клеймом врага народа. Разве не так?
– Не совсем так, – возразила Анатольевна. – Вы хорошо знаете о моей беде. Тогда, в начале сорок седьмого, весь лагерный детский сад был отравлен, ни один ребёнок не выжил. Ни один! Мой сынок умер у меня на руках. Вот вам пример страшного вредительства.
– Скорее всего, в этой акции обвинили лагерных врачей. Я прав?
– Так и было… А кого же ещё обвинять?
– О-хо-хо!.. Внешне-то всё выглядит правильно, но думаю, на самом-то деле всё было иначе. Наше сознание готовили к предстоящей большой провокации о новом деле врачей. Да-да! Именно так и происходило! Через дело врачей, где занято много евреев, «доблестные» чекисты планировали расправу над всеми евреями страны. Наталья Анатольевна, я от тебя много добрых слов слышал о том лекаре, который с тобой сидел на Колыме. Помнится, ты говорила, что его упекли по делу Максима Горького, и он был евреем. Скажи, был ли смысл травить всемирно известного писателя, если к тридцать шестому году его лёгкие были съедены туберкулёзом? Он бы умер через неделю или через месяц своей естественной смертью. Однако организовали отравление. Кому была выгодна эта акция, а главное: зачем? Мы уже, как пауки в банке: кругом страх, всеобщий психоз, подозрения…
Умолк, но тут же воскликнул:
Радоваться надо: Сталин сдох! Новое дело врачей – вот увидишь – будет похоронено вместе с ним. На первый план выползут совсем иные проблемы.
Андрей Фёдорович подвинул поближе стул, продолжил как-то печально и искренне:
– Ах, Наталья, тебе в твои сорок лет лиха много больше досталось, чем мне в мои семьдесят пять. Ты глубже меня горе испытала, вдосыть нахлебалась всякой мерзости, поседела раньше срока, постарела. Не я тебя должен учить, а ты меня… Уважаю тебя, как честного человека, однако уразуметь не могу, почему горе тебе впрок не пошло, почему остаёшься упёртой сталинисткой. Извини, видимо, этакая зараза не сразу лечится. А я и не осуждаю, не осуждаю… Всему своё время… Поживи, подумай… Вот ты скажи, за что там, на «Вакханке», – кажется, так в народе ваш лагерь прозывался, – сидели наши простые бабы? Не про уголовниц припомни, а про таких же, как ты, нормальных баб расскажи.
– Ох, Андрей Фёдорович, и подумать страшно… Начну вспоминать и, как в чёрную яму проваливаюсь. Помню их, несчастных, кому за сущие пустяки по шесть, по восемь лет присудили. Одна тётка, у которой муж погиб в сорок первом и семь деток на руках осталось, с колхозного склада полмешка ржи ночью унесла. Ей, горемычной, аж двенадцать лет присобачили. А была ещё молоденькая девочка, на двадцать минут опоздала на работу. Легко отделалась – всего-то пяточек дали…
– Пораскинь умом, это ли не зверство?!.. Уже мозги сломал – как можно?! За что кара такая?!.. Сталин со всех шкуру спустил, а газеты и радио не устают нас убеждать в развитии марксистско-ленинского учения. Я его, твоего «отца» родного, малехо лучше тебя знаю. Бацаться лбом, поклоны класть никогда охоты не имел, и горевать с тобою за компанию, извини, не могу, не буду… С этого дня время будет стремительно скакать. Вприпрыжку.
Он устало вздохнул, пристально всмотрелся в зрачки собеседницы, в самую тёмную глубину заглянул.
– Сегодня утром мы ступили в новую эпоху. Твои детки, они будут мыслить иначе, и знать будут больше, чем знаем мы с тобой. Сейчас вокруг слишком много запретных тем. Не хочу их трогать – время не приспело. Когда-нибудь наши потомки распутают клубки этих подлых проблем, а там откроется такое... Представить страшно!.. Если мы останемся в прошлом, если будем всё так же зарастать бурьяном лжи, сама история нам поставит ультиматум.
Дед Андрей вздохнул, коротко глянул на собеседницу и задумчиво продолжил:
– Каждый человек особен, и каждый меняет время – так учит диалектика. Наши предки веками правду искали, однако не нашли. Со Стенькой Разиным искали, с Емелькой Пугачёвым, с декабристами, с коммунистами… Всюду вышел обман. Когда мир стоит на обмане, человек гниёт.
Дед Андрей долгим взглядом глядел на соседку, словно решая, стоит ли продолжать крамольную речь. Глядел мягко, и в то же время как-то всевидяще. Но оставался в его глазах призрак какого-то очень важного неизречённого слова. Однако продолжил:
– Наш век, Анатольевна, можно назвать глубоко трагичным, кровавым, хотя мы страшно боимся его таковым оценивать. Очевидное не признаём. Вопреки всему продолжаем жить и питать какие-то надежды. А, может, это и хорошо, что находим силу детей рожать, работать от темна до темна.
Он обхватил голову руками, невидяще уставился в окно, потом, словно очнувшись, тихо вымолвил:
– Жизнь – это шанс вырасти душой. Такую мысль я где-то вычитал. А нас этакой благодати лишали.
Помолчал и продолжил:
– Мне бы не хотелось славить силу топора, его лютую правду, но… в эти дни – так я думаю – закипит гнев по лагерям, на дыбы поднимутся обидою измученные люди. Уголовники в стороне тоже не останутся… Им побузить – хлебом не корми. Всё повторится, как при Емельке. Бунтарей восхвалять и возвеличивать не могу: у нашего народа слишком много темноты и невежества, но ещё больше наивной веры в героев-избавителей. Чем всё заканчивалось – мы знаем… Я проклинаю все бунты и все революции. Мать всех смут – скверна. Страшен этот грех, он и на мне лежит…
– А вы, я вижу, советскую власть не любите, – с укором подвела итог Анатольевна, наконец-то услышав изречённую тайну.
– Верно заметила! Давно не люблю…
– А почему?
– Потому и не люблю, что меня она не любит. У нас взаимная, так сказать, антипатия. И тебя она тоже не любит. Разве ошибаюсь? – он испытующе глянул на соседку.
Впервые так строго и открыто говорил Андрей Фёдорович, но Анатольевна догадывалась: старик высказал далеко не всё, что таит в себе, что вызрело в душе через боль и многие утраты. И всё же она питала необъяснимое доверие к этому старому человеку. А если честно, в ней самой росли и не давали покоя трудные вопросы, на которые не находилось понятных ответов.
– И всё же стыдно мне, что была там, на Колыме, – выдохнула Анатольевна горестно, поднимаясь от стола. – На всю жизнь пятно…
– Не смей стыдиться! Ты – нормальная честная баба. Запомни: совесть твоя не ведает срама. Пусть советская власть стыдится, что умыкнула у тебя пять лет свободы, что твоего безвинного сыночка сгубила, что ты в лагере всяческих унижений натерпелась, здоровье истрепала. Мы привыкли думать, будто власть перед нами никогда и ни в чём не повинна. Ещё как виновата!.. Ещё как!..

Ровно через три года состоялся двадцатый съезд партии, на котором Хрущёв, взопрев от волнения, прочитал знаменитый доклад о культе личности своего недавнего кумира. Доклад был закрытым, а шелест страшных страниц народ услышал на самых дальних окраинах огромной страны…
Всякий раз, когда душу совлекала смуть, когда разваливалась шаткая гармония быта, Анатольевна, уединившись, молилась. Шептала молитвы своими словами, а потом не вдруг ощущала, что растрёп чувств и душа постепенно приводились к умирённому порядку. Молилась без назойливых требований и ожидания немедленного ублажения – из детства помнила слова покойной бабушки, что в разговоре с Богом неприлично попрошайничать и сулить сладостные обещания. Знала, что Бог справедлив и всемилостив ко всем. Это мы сами, имея слабости и гнильцу, рушим пути собственной судьбы.
В один из вечеров незадолго до заката пошла она на погост, на осевшей могилке разгребла руками подтаявший снег, встала на колени перед тёсанным берёзовым крестом в изголовье, – установили его потому, как Фёдорыч крещён был во младенчестве, – перекрестилась трижды с глубокими поклонами и молитву по исходу души от тела прошептала:
– Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу твоему Андрею и сотвори ему вечную память.
А потом враз расслабилась, слезу пустила:
– Тебе, Фёдорыч, там, в раю теперь хорошо и покойно. Я верю: за все твои страдания Господь местечко в Своих пределах для тебя загодя припас. Мы с тобой все круги ада при жизни земной прошли, чего только не стерпели – припоминать тошно… Теперь я точно знаю адрес преисподней. После таких мучений уже и котёл с кипящей смолой вовсе не страшен.
Умолкла на минутку, задумалась. Утёрла кончиком платка слёзы, махнула троеперстием перед собой и спохватилась, признаваясь то ли деду Андрею, то ли самой себе:
– Ах, что же я такое насудачила! Страшен! Конечно, страшен котёл-то со смолой!.. Прости меня, дед Андрей, но не могу смириться с такими твоими разговорами о Сталине. И с тобой нет никаких сил спорить. Во всём ты, как бы, остался прав, но только прав по-своему. А я тоже по-своему кумекаю правду. А где меж нами истина – упрямым умом никак не пойму…
И уже, целиком переключившись на свою нагорёванную судьбу, опять призналась:
– Много слёз испустила, а истину найти не могу. Уже сомнения сердце изглодали: а есть ли она? Во все дни кругом находила лишь боль да беды неисчислимые. С виду вроде и нормальная баба, а изнутри волчьими думами растерзана. Сетую и плачу, а не пойму, в чём моя провинность, в чём грех дорогих мне людей, почему судьба так люто нас грызёт?
Опять помолчала и со вздохом смиренно к Богу обратилась:
– Прости меня, Господи, за неразумение, избавь от сомнений скверных, от владычества тьмы. На милость Твою надеюсь, только на милость… Сердечный плач мой только Ты способен услышать. Больше ни на кого печаль моя не повеет, никого не доведёт до рыдания. Грешно жить в унынии после всего…
Перевела дух, ладонью утёрла под глазами выступившие слёзы.
– Ты, Боже, ещё разочек прости меня, но хочу не за себя – за хорошего человека попросить: не сердись на деда Андрея. Прими, Господи, чадо Своё, он достоин Твоей драгоценной любви. Хоть и коммунистом был, и безбожником, но совесть гадостями не заляпал, с верующими смертную войну не вёл. Из Маркса и Ленина апостолов не лепил, а уж про Сталина – вообще помолчу… Пусть деду Андрею там, в Твоих чертогах, всегда будет покойно и уютно.