Сергей Серпанов Перевернутое время. Повесть перестроечных лет (главы 1-3)

Сергей СТЕПАНОВ

Перевернутое время

Повесть перестроечных лет

1.

Ганс сидел, привалившись к порожнему ящику, и грыз зеленцы - едва народившиеся яблоки, густо присыпая их солью. Так на базе делали всегда, когда маялись с похмелья.

Шарабан гудел - вчерашнее пойло, которое они раздобыли с Босяком, напоминало средство для травли тараканов. На курином дерьме, что ли, его настаивали?

Какая-то странная, еще прошлого века, тишина сгустилась над базой. Впрочем, был вторник. В автохозяйстве - техчас. Проверяют ходовую часть, спидометры - нет ли мастырок. Рулевые ловчат, приписывают километры. Канифолят мозги, одним словом.

Ганс потянулся за очередным кисляком. Яблоня росла у водонапорного колодца - такая же кривая, как его жизнь. Нижние ветви дичка стлались по земле. Листву припорошила жирная пыль. Даже дожди не слизывали ее. На помойке, куда вываливали гнилой минтай из рыбного склада, уборщица постоянно палила бумагу и картонную тару; запах тухлятины пропитывал все в округе, копоть липким налетом оседала на кирпиче стен, на растрескавшемся шифере крыши, на зарослях американского клена у покосившейся ограды.

Тошнотный день!

Состояние тупой озадаченности не покидало Ганса. Тугриков нет, в карманах - сквозняк. «Как же опохмелиться?» - тлела тоскливая мысль. Но извилины шевелиться не хотели - словно какая-то бронированная дверца захлопнулась в голове.

Мрачная злоба овладела Гансом. Он с наслаждением пнул растрепанную метлу, которая торпедой пробила сплошную стену бурьяна, и вошел в кондейку, где бригада переодевалась.

Там было сизо от дыма. Старые истерзанные карты шлепали по клеенке, как галоши по жидкой грязи. Грузчики дулись в «очко». На кону суточной добычей нищего-дилетанта серебрилась горстка монет - перед авансом денег ни у кого не оставалось.

- Знову хворый? - вполне участливо спросил Костынюк, выпустив облачко дыма, формой напоминавшее заспиртованного уродца. - З корчмы, чи шо?

Костынюк пришел на базу сравнительно недавно. Директора, Сан-Саныча, подкупили пухлые, как задница, щеки и чугунные маховики. Самолет в него запрягай - увезет. Однако хохол не оправдал ожиданий. Был он ленив, неповоротлив, выносливостью не отличался. Правда, из-за жмотливости в пьянках участвовал редко. За вычетом дармовщины - если кто выставлял пузырь или шабашка какая. Тут уж его за уши не оттянешь. Однажды надрался так, что вырубился прямо на эстакаде, где грузили машины. Сторож Михалыч по причине собственного подпития его не заметил. Зато Гапон, Михалычев пес, услышав, что хохол храпит, как мотоцикл, выразил свое неудовольствие.

Михалыч по этому поводу высказался в свойственном ему стиле. Дескать, каждая собака за свою полную стрессов собачью жизнь имеет право кого-нибудь цапнуть. При этом хороших людей не трогает, предпочитает ханыг. Но вот почему Гапон оставил отпечаток своих клыков именно на лысине Костынюка, даже Михалыч с его философским складом ума ответить не мог.

- Займи червонец, - на всякий случай сказал Ганс, обращаясь к хохлу.

Ответ был именно таким, каким предполагался:

- Ты шо - упал? Сам на подсосе. Пуст, як барабан.

Ганс понял: облом, ловить нечего. Темнит Костынюк - монета у него водится. Но легче, наверное, слетать на Юпитер и стрельнуть деньжат у тамошнего грузчика.

Вошел Босяк.

- Помираю, - только и сказал он, жестом показывая, что кислород у него наглухо перекрыт. - Чертов шмурдяк! Как будто канистру ацетона вылакал. От этой сивухи коза замычит, как корова.

- Не шурши! - обозлился Ганс. - Надо тыквой работать, а ты...

- А чего тут скумекаешь? Всем должны поголовно. Алевтина кредит закрыла.

Ганс махнул рукой:

- Как закрыла, так и откроет. Шустрить надо. Сгоняй к ней еще разок. Может, запишет в свою тетрадку?

Босяк направился к складу, куда неделю назад сгрузили вагон красноты. Ганс уловил в его походке безнадежность. Он вышел из кондейки и снова привалился к ящику.

Сразу же выплыли мерзостные подробности вчерашнего гульбища. Босяк, лобызающий тощую, как итальянская манекенщица, клячу по кличке Марго, которая возит уголь в кочегарку (Босяк всегда к ней лезет целоваться, когда в откате). Да и он, Ганс, тоже хорош гусь. Хрипел какие-то арии из опер. Как только не загребли в выпрямитель!

Ганс еще раз глянул в сторону склада. Тишина. Он представил себе, как Босяк препирается с Алькой. Румяная, как помидор, с расплывшимся бюстом, она, конечно же, посылает его подальше. Босяк не сдается, упрашивает, обещает принести воды, вымести под трапами. В общем, идет торговля.

В этот момент Алька вырулила из склада. За ней пробкой из бутылки с шампанским выстрелил и Босяк. Стремительность, целеустремленность, достоинство преобразили его походку до неузнаваемости.

«Вот тебе и Босяк, - подумал Ганс. - Достал все-таки. Ай, да Босяк!».

Через пару минут в кустах у ограды, где на прутик был надет дежурный стакан, Босяк, захлебываясь словами, рассказывал, как он уломал Алевтину:

- На хитрость пошел. Говорю: давай, мол, по комиссионной цене, по семь колов, мы не себе берем. Ты ведь знаешь, она за четыре целковых задавится. И представь: без слов отстегивает два пузыря.

Ганс слушал вполуха. Какая разница, почем вино. Тут трубы горят, дорога ложка к обеду. «Наварить» они с Босяком успеют. Это - потом. А сейчас он булькал в стакан бормотуху, предвкушая, как она растечется по жилам, снимая тошноту и дрожь в руках, утихомиривая голодное урчание желудка, разгоняя туман, все еще застилающий глаза...

2.

Босяк получил свою кликуху зимой. Косой в дупель, он дрых в кочегарке. Перед этим скинул ботинки и придвинул к огню, чтобы просохли. Они, конечно, сгорели синим пламенем вместе с носками. А тут - контейнер с макаронами. Разгружать некому. Все напоролись до поросячьего визга. Бригадир, Васька Шепелев, не в силах растолкать Босяка, тогда еще Кольку Лаптева, выдал ему пару пилюль, а рука у него тяжелая.

- Кончай сачковать, - сказал он, когда Босяк пришел в промежуточное состояние между кайфом и похмельем. - Нечего борзеть.

- Да вот обувки нет, - пытался оправдаться Босяк. - Кто-то скоммуниздил.

- Послушай, ты меня заморил, - не выдержал Васька. - Иди грузи, иначе...

И он так глянул на Босяка, что стало понятно: «иначе»  следует трактовать в лучшем случае как вторую группу инвалидности.

Босяк выломился из кочегарки в чем был. Так и шлепал по снегу без башмаков. И надо же - не заболел, даже насморка не схлопотал. Вот что значит нормальная проспиртованность.

Раньше он поддавал, по местным понятиям, весьма умеренно. Вернее, к вечеру почти что успевал протрезветь. Но с февраля, когда они с Верой разбежались, перестал себя ограничивать.

И не то, чтобы бывшая жена костерила его почем зря. Она - не Алевтина, которая двоецарствия в доме не терпит. Алька, как асфальтовый каток, подминает под себя все и вся. А Вера - тихоня. Забьется в угол, замкнется - не подходи. Босяк потом ужом возле нее вьется: «Прости, Вера. Повод был, понимаешь. С премией нас объегорили». А она молчит. И лицо - гордое, бледное, печальное.

- Пьешь один, а болеем втроем, - говорила она (Антошка тогда совсем маленьким был). - Ты хоть нас пожалей.

Он, конечно, жалел - до следующего раза.

Босяк шоферил, а у них в автобазе без бутылки к слесарям не предъявляйся. Ну а сам в яму полезешь - заработка не видать, как своих ушей.

Он бы не пил так часто, да все так складывалось. Денежный рейс - оформляй через гастроном. Запчасть какую надо - ставь килограмм «Пшеничной». И он ставил - куда денешься! А потом крутился возле Веры со своим «прости», выдумывал какие-то несуществующие в природе огорчения, которые его никогда стороной не обходят...

- Водкой горе не зальешь, - повторяла то и дело жена.

А он отмахивался:

- Ну, скажи, разве я похож на алкаша?

И все-таки допился до чертиков.

Как-то он проснулся среди ночи и увидел их. Один, свесив ноги, сидел на телевизоре, а другой, натянув плед, по-хозяйски устроился в кресле.

Босяк ничуть не удивился, что это были черти. Его раздражало другое - почему они такие наглые?

- Отдай плед! - сказал он тому, что в кресле.

- Ишь чего захотел! - захихикал рогатый.

Босяк встал. Чертей как ветром сдуло.

- Ладно, - пригрозил он им. - Все равно с вами разберусь.

Он взял на кухне топорик для разделки мяса, спрятал его под одеялом, а сам притворился, что спит.

Когда Босяк открыл глаза, непрошеные гости восседали на прежних местах. Он вскочил и, что было сил, саданул топором. Раздался грохот. Телевизор свалился с тумбы.

Он попал в дурдом, потом с поддавоном на первых порах завязал. Хотел рулить - на прежнее место не приняли. Двинул грузчиком на продбазу. И сразу же раскрутился. Условия для того, чтобы спиться, здесь были куда благоприятнее, чем в автоколонне.

Нет, на рогах он, разумеется, домой не заявлялся. Но хронический перегар Веру не вдохновлял. Она, как улитка, пряталась в свою раковину, все больше отдалялась.

Босяк видел это, и, как ему казалось, страдал. Впрочем, больше, наверное, он страдал от того, что вовремя не развелся. Порой нестерпимо, как уголь, жгло его желание что-то изменить в своей жизни, заложить крутой вираж, вынырнуть из бесконечного темного тоннеля. Но все это забывалось по утрам, когда раскупоривалась очередная бутылка. А немного спустя, порозовев и сбросив вязкое оцепенение, Босяк уже строил иные планы. Они были просты только на первый взгляд. Чтобы сообразить на двоих или на троих, не имея ни копья в кармане, требовалась такая же гибкость ума, которую должен проявить адвокат, собирающийся доказать, что его подзащитный, зарубивший топором семерых, не виновен.

И Вера не выдержала - подала на развод. Босяк ушел жить к матери. Та ругалась нещадно, когда он приходил на взводе, но с ней все равно было легче. Во всяком случае, не видишь каждое утро постную физию и осуждающие глаза.

Наверное, он просто обманывал себя, что любил Веру. Безвольные любят самих себя, и никого больше.

И все-таки в непроглядной тьме однажды блеснул слабый лучик.

С месяц назад Босяк втиснулся в набитый под завязку автобус. Его качнуло, и он, как резвящийся теленок, боднул стоящую рядом девушку.

- Нельзя ли полегче? - сказала она. А глаза ее были такие пронзительно-зеленые, что Босяк поперхнулся.

И он спросил ни к селу, ни к городу:

- А вы не играете случайно в «Спортлото»?

- Нет, - ответила девушка. Брови ее от удивления поползли вверх.

- И я не играю, - глубокомысленно изрек Босяк. - Какое совпадение!

Девушка рассмеялась. Он проводил Людмилу до подъезда, договорился о встрече. А на следующий день вместо свидания чесанул домой. С точки зрения обычной логики это было необъяснимо.

И она, конечно же, приснилась ему. Ее взгляд. Ее волнистые волосы. Ее улыбка. И Босяк захандрил, как будто по-новой угодил в психушку. Захандрил даже не потому, что девушка ему приглянулась. Просто у нее была другая жизнь. Эта жизнь пахла шелковыми блузками, легкими духами, напоминавшими осень...

Дня через два на базу привезли «Слезы Мичурина» - так почему-то окрестили фиолетового цвета бормотуху с довольно интеллигентным названием «Осенний сад». Не сумев с ее помощью заглушить очередной приступ тоски, Босяк, не отдавая себе отчета, на автопилоте завернул к пятиэтажке, где жила Людмила. Он долго отирался у песочницы; пищала сопливая малышня, надсадно скрипели качели, но Людмила так и не появилась.

Страдая больше от того, что выпить нечего, Босяк поплелся к Мишане, который приторговывал злодейкой собственного производства. Тот как раз снимал пробу и по доброте душевной плеснул гостю своего фирменного горлодера.

- Крепкий, собака! - прослезившись, воздал должное Босяк продукции мишаниной фабрики.

Это еще больше растрогало спасителя страдающей части человечества.

- Ну, так и быть, бери в долг, - с купеческой щедростью произнес он, вручая Босяку чебурашку с мутным содержимым.

Рядом с домом Мишани строился магазин. Босяк перемахнул через щелястый забор, сел возле котла с еще не остывшим битумом и в два приема осушил посудину. Он успел присмолить сигарету, и тут все закружилось и замелькало, понеслось с первой космической скоростью.

Очнулся он под утро. Голова влипла в растекшееся битумное озерцо. Он рванулся, как бык, раззодоренный стаей оводов, но застывшая смола держала крепко, бульдожьей хваткой.

Босяк храбро сражался с битумом, пока не перепачкал всю свою одежду. Наконец, он все-таки выкарабкался, оставив на стройке ощутимую часть прически. Но долго еще прилипали его несколько поредевшие кудри к подшлемнику, которым пользовались, когда грузили мешки с мукой, сахаром и крупой. И это было ответом на вопрос, сумеет ли Босяк начать с нуля.

3.

Алевтина посмотрела на ходики, перевернутые вверх ногами - почему-то только в таком положении они показывали время. До обеденного перекура оставалось всего ничего.

- Пора жарить рыбу, - сказала она уборщице Анне Ивановне, которую на складе держали из-за ее уникальных кулинарных способностей.

Анна-Ванна свои обязанности повара выполняла безукоризненно. В отличие от тех, которые требовал служебный долг. На складе постоянно была непролазь, повсюду валялись расползшиеся картонные коробки, обрывки бумаг. Впрочем, неудивительно. Наклоняться Анна-Ванна могла чисто символически - давало о себе знать неумеренное потребление излишков общепитовского производства. Обычный веник причинял муку. Но в эту минуту Анна-Ванна с кокетством динозавра средних размеров засуетилась у электроплитки.

Алевтина села за счеты. «Итак, что мы имеем на сегодня?» - задала она себе традиционный вопрос. Немного подумала и щелчком бросила влево четыре костяшки.

Четыре килограмма говядины удалось оттяпать от туши, которую в числе других свалили в предбаннике морозилки. Мясо привезли перед самым концом работы. Грузчики заартачились - далеко носить. Она как бы через не могу пошла навстречу, разрешила поближе складывать. И грузчикам хорошо, и она не в прогаре. За ночь мясцо подтаяло, набрякло влагой, прибавило в весе. Теперь нужно его снова заморозить. Алевтина щелкнула костяшками. Итого - двенадцать шестьдесят в кармане. Хотя нет, почему двенадцать шестьдесят? Килограмма два возьмет себе, остальное сбагрит по десятке. С руками оторвут - в магазине шаром покати.

Запах камбалы, поджаривающейся на сковородке, кружил голову. Обед - святое дело. В этот час - трава не расти. И главное - все под рукой. Взять ту же кабмалу. Отпускает она ее строго по разнарядке - только в детские сады и ясли. Но кое-что перепадает и кладовщицам. Она, Алевтина, всегда найдет ходы-выходы.

Когда привезли камбалу, путаницы хватало. Расфасована рыба по-разному. Одна коробка полегче, другая потяжелее. Разница – два-три кэгэ. Пустячок, а приятно. Оторвал маркировку - и дело в шляпе. Отправить же легкую коробку вместо тяжелой - пара пустяков. Кто тут будет вникать? Попутали и попутали. Кладовщице всегда можно оправдаться. Из детских садов продукты мешкам прут. Там возникать не станут.

Алевтина стала вспоминать, почем камбала. Впрочем, нечего и считать - копейки. К тому же то, что идет в жарку, на счеты не положишь. Яйцо - тоже мелочь. Ну, сменила она шесть упаковок диеты на столовое. Пальцы автоматически щелкнули костяшками. Два рубля сорок копеек. Да, навар жидковат.

Другое дело - вино. Алевтина достала растрепанную тетрадку, сплошь испещренную одной ей только ведомыми цифрами и значками, зашевелила губами:

- Восемь бутылок по пятерке, две - по семь рублей. Итого - пятьдесят четыре. Минус государственные...

Оставалось двадцать три рубля. «Ладно, не все коту масленица», - подумала она. Сан-Саныч - тот на одну зарплату живет. Такие доходы ему и не снятся. Ему только и остается подозревать ее в махинациях. Ну и что? Попробуй подлови! Пытались копать и раньше, да ничего не вышло. Скольких директоров она пересидела?! Каждый из них заглатывал наживку, и, в конце концов, его подсекали. Как глупого пескаря.

Алевтина хотела пожалеть Сан-Саныча, но чувство это было ей незнакомо. Легче, наверное, выжать слезу из гранитного монумента.

Директор воюет с ветряными мельницами. С первого дня борется с пьянкой на базе, и все без толку. Как пили, так и пьют. Путевые люди сюда не рвутся. Путевые ищут работу полегче да поспокойней.

Сан-Саныч сражается в одиночку. Все остальные только делают вид, что находятся на той же стороне баррикад. На собраниях, когда разбирают провинившегося, Алевтина не жалеет красноречия, требует самых строгих мер наказания. А на следующее утро сама же продает ему бутылку. И никто ее не закладывает, никто на нее не обижается: люди подобрались понимающие.

Честно говоря, понимать много не надо. Что такое абстрактная мораль по сравнению с реальным рублем? Да ничего, ноль, пустое место. Плевала она на эту мораль с десятого этажа. Зато у нее дом - полная чаша. Захотел муж «Жигули» - пожалуйста! Дочке на свадьбу кольцо с бриллиантом подарила - рада без памяти. А сколько простыней, наволочек!

Алевтина убрала счеты, сунула заветную тетрадку в нижний ящик стола, закрыла ее ворохом накладных. Хоть в иероглифах ее никто и не разберется, все рано так спокойнее. Береженого Бог бережет.

Теперь наведем порядок в финансах, решила она. Всю неделю торговала вином, надо рассортировать деньги.

Алевтина вытащила из загашника бумажный пакет. Оглянулась. Анна-Ванна все еще возилась у плитки. Не увидит. Алевтина вообще не доверяет никому, а женщинам - тем более.

Деньги были в основном в мелких купюрах - крупных у алкашей не водится. Но вот пальцы нащупали четвертную. У нее - другое происхождение. У грузчиков тоже своя клиентура. Алевтина со своих берет по пятерке за бутылку, а грузчики накидывают сверху еще два рубля. Все довольны, все смеются.

Среди неписаных законов базы был такой: незнакомых, непроверенных клиентов отваживать. Но этим золотым правилом иногда пренебрегали. Нарушители негласной конвенции тут же лишались кредита. Но пока все сходило с рук...

Алевтина с профессиональной ловкостью карточного шулера перетасовала денежную колоду, разбросала ее на две кучки. Стопку поменьше сунула в кошелек, а потолще - в ней было почти четыре сотни - снова завернула в бумагу. Подумала и добавила в пакет еще двадцатку. Завмагу тоже надо на молоко.

В это время в дверях появилась кладовщица кондитерского склада Фаина. Лицо ее было обеспокоенным.

- Ты знаешь, - с ходу выпалила она, - обэхээсники базу райпо шерстят. К нам не заявятся?

Алевтина не волновалась. Почти всех сыщиков она знала как облупленных - подкармливались на базе, как и представители местной номенклатуры.

- А чего переживать-то? Не первый год замужем.

- В том-то и дело, что залетные они, не наши, - сказала Фаина.