8.
- Когда у вас кончается практика? - спросил Наташу утром Сан-Саныч.
Дочь молчала. Отец начал очередную проповедь.
- Надоело, - сказала она.
- Что именно?
- Все! - уточнила Наташа. - Каждый день - одно и то же. Купил бы лучше гармошку.
- Зачем?
- Исполнял бы свои нравоучения под музыку.
Сан-Саныч разозлился. Мать пыталась их помирить, однако ничего не вышло. И Наташа хлопнула дверью. Она спешила на завод, где проходила практику. Раздражение ее не покидало. Только и учат, как маленькую. Что ни сделает - все не так. Ничего не делает - тоже не фонтан. То плохо, это вульгарно.
Разумеется, родители пекутся об ее благе. Но они по-своему понимают, что такое ее благо, а чрезмерная опека вызывает раздражение, так и подмывает отмочить что-нибудь назло кондуктору.
Нет, ее не обнюхивают, когда она приходит поздно, как Светку Белкину. Ту запирают на ключ, даже обувь мать на работу уносит. А ей - до фонаря. Захочет - босиком с балкона выпрыгнет.
Наташа не балуется травкой, не ударилась в секс, как Белка. Она, Наташа, можно сказать, образцово-показательная. Курит - и то не в затяжку, просто чтобы за провинциалку не считали.
С родителями не пооткровенничаешь. Правда, как-то раз отец выступил с лекцией о вреде проституции. Дескать, этот порок существует лишь потому, что мы долго не хотели его замечать. А вот стоит принять соответствующий закон - и с ним будет покончено.
- Не думаю, - сказала Наташа. - С проституцией борются с незапамятных времен, а она живет и процветает. Нет смысла запрещать женщине распоряжаться своим телом так, как ей заблагорассудится.
Отец дулся долго. Скорее всего, потому, что не нашел солидных контрдоводов. Зато когда она попросила купить новые сапоги, разразился длинной тирадой о людях, которые требуют сверх нормы, а сами палец о палец не ударили.
Сейчас и этот довод не годится. Сейчас она вкалывает, скоро зарплату получит. Придет - и небрежно так положит на стол все до копейки. Дескать, просила у папочки сапоги, а теперь не надо, передумала. А на ее денежку пусть отец купит себе новый костюм - старый совсем залоснился.
В цех резиновых технических изделий Наташа пришла одной из первых. В пролете, который наискось разделяли весело порхающие пылинки, обозначенные солнечными лучами, Наташу остановила мастер Вера Сергеевна.
- Ты знаешь, Тоня Абитова на смену не вышла. Ты ведь с ней вместе работала? Может быть, справишься одна?
Наташе было немного боязно, но ей льстило, что самостоятельную работу доверили именно ей.
Комбинат-машина гудела ровно и мощно. Длинной черной змеей выползала еще горячая резиновая трубка, которая должна стать напорным рукавом. На сигнальном табло, сменяя друг друга, толпились цифры - суммировался выход готовой продукции.
У Наташи все получалось, как надо. Операция несложная - клейка. Только один раз зазевалась. Пошел брак. Но рядом, на другой машине, брака было навалом.
Когда пришла сменщица, Наташа глянула на табло. Там замерли хвостатые девятки и одна шестерка. Почти семь километров напорных рукавов.
А тут еще Вера Сергеевна подлила масла на раскаленную жаровню Наташиной гордости.
- Молодец! - похвалила мастер.
Она зашла в кафе - выпить сока.
- Салют! - окликнули ее.
Уж кого-кого, а Белку, бывшую свою одноклассницу, встретить здесь Наташа не ожидала. Размалеванная, как звезда эстрады, она была в такой короткой юбке, что набедренная повязка туземца выглядела бы по сравнению с ней одеянием монаха.
- Где ты пропадаешь? - поинтересовалась Белка. - Сто лет тебя не видела.
И тут же, не давая возможности Наташе ответить на свой вопрос, задала новый:
- У тебя есть время? С такими мэнами познакомить могу - закачаешься.
- Я-то вообще домой собралась.
Но Белка умела уговаривать. Наташа выпила сок и отдалась течению жизни.
Виктор и Эдик, новые Белкины знакомые, были на редкость похожи. Оба обладали тяжелыми квадратными подбородками.
- В клубе речников - дискотека,- сообщила Белка. - Может, поскачем?
Эдик, парень поразвязнее, поднял ее на смех:
- А на детский утренник не приглашаешь?
- Пройденный этап, - в тон ему сказала Белка.
- Давайте лучше ко мне, - вступил в разговор Виктор. - Я сегодня новую кассету купил, видак посмотрим.
На том и порешили. Наташа шла на хату Виктора без опаски. Во всяком случае, парни - не пошляки, водяру не глушат.
Все было пристойно. Виктор крутанул кассету с фильмом, где герои делали друг из дружки отбивные кулаками, ногами и дубинами, а в промежутке красиво любили красивых женщин. Выпили по чашке кофе.
Несколько странным показалось то, что парни надолго удалялись на кухню. Потом туда пригласили и Наташу.
- Зачем? - спросила она.
- На прививку, - как-то нехорошо улыбнулся Виктор. Зрачки у него были неестественно расширены.
- Она не колется, - вступилась за Наташу Белка. - Оставь ее в покое.
- А тебя не спрашивают, - оборвал ее Эдик. - В жизни все надо испытать. Путь побалдеет с нами. Коллектив настаивает.
Виктор приближался, держа в руках шприц.
- Я сейчас заору, - предупредила Наташа. - Не подходи!
- Кричи, - великодушно разрешил Эдик. - Соседи - глухонемые.
Наташа схватила тяжелую хрустальную вазу:
- Не подходи! Пожалей свою бестолковку!
- Ладно, мы шутим, - примирительно сказал Виктор. - Иди с миром. Но предупреждаю: ты ничего не видела, ничего не слышала.
- При одном условии. Ты сейчас же нас выпустишь.
- Пусть катятся, - закричал Эдик. - Выгони этих дебилок.
- Сами идиоты несчастные, - сказала Наташа захлопнутой двери, когда они с Белкой очутились на лестничной клетке. Только тогда она испугалась по-настоящему.
9.
К весне второго послевоенного года никаких припасов не осталось: ни муки, ни пшена, ни картошки. Алька все время просила есть - даже ночью просыпалась. И плакала - совсем беззвучно, чтобы мать не ворчала.
Однажды ее разбудили ни свет ни заря.
- Одевайся, - сказала мать. Она была в телогрейке, в резиновых сапогах.
Алька, канюча, пошла за матерью, еле за ней поспевая. Было грязно, уныло, ветрено. Вдалеке, словно чахоточный больной, отплевывался жирной черной слизью дыма асфальтовый завод. Чахлые деревья окружали поле.
Мать отыскала округлый холмик и стала копать. Липкие от грязи картофелины торопко кидала в сумку.
- Ты поглядь, Алька, никого нет? - то и дело спрашивала она. - И смотри: рот на замке держи. Прознает кто - посадят. А кому ты нужна без мамки?
Алька ввиду малолетства еще не знала разницу между тем, как сажают людей и картошку. Но она видела тревогу в материнских глазах, и ей самой делалось страшно. Как будто за елками притаилось какое-то сказочное чудище, которое наблюдает за ними: такое безобразное, что даже смотреть на него нельзя - ослепнешь.
Колхоз, где работала мать, бедствовал. Скотина за зиму передохла. Ослабели и люди: трудодни были пустыми.
Но подоспела весна, стало немного легче. Алька рвала сочную молодую крапиву: варили щи. Кипятили на огне вишневые ветки, пили эту бурду, кривясь от горечи.
У бабки от голодухи раздула живот водянка. Она уже не вставала. Только крестилась, да бормотала что-то невнятное.
Мать покопалась в сундуке и снесла на базар какие-то тряпки, взамен получила хлеб.
Но праздника не вышло.
- Ироды! - заорала бабка диким ором, увидев буханку. - Отдайте мне всю!
Ей дали ломоть и она заснула, его не доев, сжимая в руке. И умерла - бесшумно. Никто даже и не заметил.
Алька хоронить бабку не пошла - спряталась в пустом курятнике, еще хранящем запах птичьего пера и высохшего, как камень, помета. Надо было поплакать, но Алька не знала, кого ей больше жалко: себя или бабку. Если, как ей объяснили, бабка уже ничего не видит и не слышит, значит, есть ей не хочется. А тут - крапиву рви, от нее все руки в волдырях...
Однажды к матери заглянул ее дядя, Тимофей. Они долго шептались. Алька украдкой подслушивала, но слова были непонятными. Речь шла о каком-то займе. Это было, похоже, пострашнее голода. О голоде говорили вслух, а о займе - шепотом. Наверное, чтобы он не услышал.
Мать уложила Альку пораньше, а разбудила ночью. Они надергали сена из колхозного стога, и дед Тимофей увез его куда-то.
Утром в селе был переполох. Злоумышленника не нашли. Подозрения пали на Севку Агафонова, которого накануне видели вдрызг пьяного. Два дюжих милиционера, обтянутые скрипучими ремнями портупей, увезли его в город, и с тех пор про дядю Севу Алька ничего не слышала.
А потом дед Тимофей снова пришел к матери. Был он слегка навеселе, да еще и прихватил с собой четвертинку.
- На-тка, Дарья, - протянул он деньги. - Плати заем, давай казне в долг.
- Тише ты! - шикнула мать. - У каждой стены уши.
- Надоело пужаться. Всю жизнь пужают. Не чумой, так холерой, не голодом, так мором, а еще бомбой стервоядерной. Видано ли, слыхано ли, чтоб на лихоимство нас сама власть подбивала?
- Да замолчи ты, ручей журчливый! - осаживала его мать. - Алька не спит, слушает твою трескотню.
- И пущай. И ее касаемо.
Дед Тимофей плесканул в стакан водки, выпил.
- Вот ответь мне, Дарья, - снова завел он свою шарманку. - Не прав я?
- Хватит тебе, лаптеплет старый, угомонись! - Мать, раздосадованная вконец, гремела чугунками. - Язык - как помело.
- Вот и серчаешь от того, что прав. И Алька твоя это скоро уразумеет. Подрастет, может, и в справности жить будет, не то, что ты, никудыка.
Дед Тимофей все больше распалялся, чехвостил по чем зря колхоз, сельсовет, забирался повыше, потом снова спускался с заоблачных высот на землю:
- Вот возьми нас с тобой, Дарья. Кто мы? Самые, что ни есть, благородные люди. Работаем, как лошади, без выпряга. Берем токмо то, что причитается, да не дадено, потому как нас попросту околпачивают. А вор тот, у кого руки граблястые, кто тыщами ворочает. Мы же - свое взяли...
Алевтина тогда заснула. А сейчас, столько лет спустя, нет-нет, да и вспомнит деда Тимофея. Хоть и не силен был в грамоте, в самую точку попал. Ведь сейчас воровством пронизано все и вся. Родители лопатят снег в детском саду вместо дворника, ударившегося в запой. Литейка на заводе ворует здоровье... И так - где ни копни. Один Сан-Саныч, наверное, этого не понимает.
- В голове не укладывается, почему мы продукты морозим? - поделился он как-то. - Любой товар должен быть поскорей продан, чтобы обернуться прибылью. Это же аксиома.
- Пусть у вас голова не болит, - сказала ему Алевтина. - Товары у нас не продают, а распределяют. А про себя подумала: «Базы и существуют для того, чтобы спрятать товар, который получше. Достанется же он своим да близким».
Да, на базе можно списать подчистую или уценить все, что угодно. Каждый продавец в ножки поклонится, если ему дефицит подбросить. Но спасибо на хлеб не намажешь. Потому и подкрепляют завмаги свою благодарность то флаконом духов, то хрустящей бумаженцией.
Но это - цветочки. Ягодки собирать она стала совсем недавно. Крупные, сладкие, и главное - сами в рот прыгают...
Пришел как-то к ней молодой человек - одет с иголочки, выбрит безукоризненно, хорошим одеколоном сбрызнут.
- Много у вас спиртного? - спрашивает.
Алевтина посмотрела на него подозрительно.
- Кто вы? - поинтересовалась она.
Посетитель улыбнулся:
- Просто Саша. А предложение мое такое: не могли бы вы придержать вино на складе дней этак с пяток?
- Но зачем? - спросила Алевтина.
- А затем, - Саша раскрыл кейс. Там лежала банковская упаковка пятирублевок.
Она, конечно, остерегалась провокаций, но слишком уж лаком был кусок пирога. Да и профессиональное чутье ее не обманывало. Своего человека она распознает сразу.
Вскоре Саша снова заявился на базу. Пятьсот рублей перекочевали в телогрейку Алевтины. Ей даже стало смешно: надо же - ни за что, ни про что, пальцем не шевельнула.
Потом она уже ничему не удивлялась. Просто ненадолго придерживала водку, чай, масло, яйца - помогала создавать искусственный дефицит. При этом кто-то наживался куда больше, чем она. С барского стола Алевтине перепадали, можно сказать, крохи.
10.
В кондейку мало-помалу стекался народ.
Отяжелев, как удав, только что проглотивший кролика, мучился отрыжкой Костынюк. Переваривая пищу, он прикидывал, каким будет ужин. Курицу, что ли, зажарить? Побольше сметаны, перчика... Чаровнее дило.
Зафырчал мотоцикл - прикатил Васька Шепелев.
- Забьем козла? - предложил он. - Еще минут пятнадцать в запасе.
- Брось ты, - отозвался Петя Гарин. - Зачем животное мучить?
Вагон с вином бригада разгрузила махом. Помогла смекалка бугра. Васька увидел бесцельно бродящих возле склада солдат - они ждали дневного поезда и стрельнули у Васьки курева.
- А вы на табачок не желаете заработать? - спросил бугор. - Помогите маленько.
Через минуту взвод в полном составе трудился в поте лица. Васька выстроил помощников цепочкой, чтобы ящики можно было передавать из рук в руки, и вагон опустел в рекордно короткий срок.
Шепелев подошел к проводнику.
- Дай-ка на прощанку пару червонцев, - попросил он. - Надо ребят махрой обеспечить.
Васька сам сходил в станционный буфет. Пришлось добавить свою пятерку, чтобы хватило каждому по пачке. Но когда он раздавал сигареты, почему-то подумалось: опять, во второй раз на дню, ему приходится врать. Если считать по пяти копеек за ящик, как значится в расценках, служивые заработали гораздо больше.
В этот момент на территорию базы завернула «Волжанка».
- Хто це до нас приихал? - заинтересовался Костынюк.
Легковушки на базе появлялись редко. Разве что нанесет визит директор торга, забросит самолично в багажник ящик сгущенки или шампанского, ну еще появляется водила райкомовского пикапа - тоже что-нибудь прихватит...
- Чи ревизия? - не унимался хохол. Работать ему не хотелось никогда, а ревизия означала для грузчиков форменное безделье: склады опечатывают, пересчитывают все, что там имеется.
Ганс посмотрел в окно.
- Это обэхээсники, не иначе, - сказал он. - По походке видно.
Обэхээсники (их было трое) направились в конторку к Сан-Санычу. Кладовщицы, как крысы, попрятались по своим норам.
Васька Шепелев отправился на разведку.
- Айда грузить, - позвал он бригаду, когда вернулся. - Опечатки не будет.
Долго перепирались, кому запрыгивать в машину, чтобы уложить товар. Самое трудоемкое дело - весь груз проходит через одни руки.
- Давай лезь, твоя очередь, - сказал Васька Костынюку.
- Крайний я, чи шо? - буркнул тот недовольно.
Алевтина нервничала.
- Грузим сначала яблочный сок, - дала она ЦУ. - Двадцать коробок. А потом вино. Сколько уберется.
Принимая из рук Босяка первую же коробку с соком, Костынюк заметил, что снизу к картону прилип какой-то сверток. Он отклеился и упал прямо ему под ноги. Сквозь дыру в бумаге просвечивала десятка.
Костынюк, не раздумывая ни секунды, подобрал сверток и сунул в карман.
- Что это? - спросил Босяк.
- Це з кишеня. Из кармана, - нашелся хохол.
Босяк ушел за очередной коробкой. Усек-таки, злодюжка, заметил, ругнулся Костынюк. Но коли почнут разбираться, он в складе не был. А гроши возвертать - жалко.
Машину загрузили плотно, под завязку. Все разбрелись кто куда. Костынюк заперся в уборной. Не торопясь, то и дело слюнявя пальцы-сардельки, пересчитал деньги. Потом переломил пачку пополам и сунул под стельку. Бумагу, в которой они были завернуты, скомкал и кинул в толчок.
Обэхээсники тем временем рыскали по складу. Они попросили Алевтину поднять лифт из шахты.
- Не имею права, - с ледяной вежливостью отшила их она. - У меня нет допуска к работе с подъемниками.
В кабине лифта у Алевтины была заначка - двадцать банок горбуши. Теперь она лихорадочно думала, как их перепрятать.
- Пойду позову грузчиков, - сказала она.
Ганса Алевтина поймала у кондейки.
- Слушай внимательно. Возьми Босяка. Пусть он из рыбного склада спустится в подвал, откроет тихонько лифт. Там консервы, надо их забрать. А ты отвлеки внимание, покопайся у пульта, вроде бы кнопка западает. Вот ключи, - она сунула Гансу тяжелую связку (это были дубликаты, которые Алевтина предусмотрительно заказала у слесарей).
- Что с этого будем иметь? - спросил Ганс.
- Литровину. Только быстрее. Одна нога здесь, другая там. Надо успеть.
Босяк успел. Кабина лифта была пуста.
Вроде бы сошло, подумала Алевтина, облегченно вздохнув. Тоже мне сыщики. Не на ту нарвались.
Оставалось вино. Шесть ящиков не хватает. Надо пудрить мозги.
Еще когда грузили машину, она успела предупредить завмага Нинулю Синицыну.
- Минус шесть будет, - шепнула ей Алевтина. - Вечером зайду, рассчитаемся.
- А они не станут в машине пересчитывать? - кивнула Нинуля в сторону проверяющих.
- Не бойся, - успокоила ее кладовщица. - Все железно.
Но пахло не железом, а керосином. Самый молодой из обэхээсников полез в ЗИЛок. Сердце Алевтины костлявой рукой сжал страх.
Ей показалось, что обэхээсник считал ящики целую вечность.
- Сколько погружено? - спросил он, заглядывая в записную книжку.
- Сто десять, - не моргнув глазом ответила Алевтина.
- А у меня почему-то сто четыре.
Оставался только один, самый последний шанс.
- Совсем забыла! - выдавила она из себя дозированную улыбочку. - Там же шесть ящиков внизу, на них сок поставлен. Да вы снимите верха, увидите.
Обэхээсник собрался было снова лезть в фургон, но тут из склада вышел еще один проверяющий. В руках у него была накладная.
- Ну что? - спросил он.
- Порядок, - сказал молоденький, видимо, стесняясь при начальнике еще раз пересчитывать ящики. Больно много времени он возился.
Алевтина села на ящик с песком, который припасли на случай пожара. Ноги подкашивались. Два раза пронесло, подумала она. Нет, так можно инфаркт схлопотать.
Мимо нее в уборную протопал Костынюк. При ходьбе деньги вылезали из-под стельки - пачка была толстой. Он даже пятку натер.
Некоторые купюры примялись. Хохол бережно расправил их и не утерпел - снова пересчитал. Триста девяносто два рубля. Ни убыло, ни прибыло.
Костынюк спрятал деньги за подкладку потрепанного пиджака и, по-носорожьи косолапя, вышел из нужника. «Волжанка» уже уезжала. Обэхээсники за три часа ничего не раскопали.
И тут Алевтина вспомнила про спрятанные деньги. Она кинулась к тому месту, где стояли коробки с яблочным соком, и обмерла: там было пусто. На полу тоже ничего не валялось.
Как я могла забыть, корила себя кладовщица. Сама же дала команду грузчикам. Вот дуреха! Считай, четыре сотни - коту под хвост. А кто мог присвоить? Надо вычислить. В машине был Костынюк. Отпадает. Васька Шепелев тоже, он бы отдал, чужого не тронет. Кто же поживился?
Первым ее порывом было пойти и потрясти Босяка. Если он прикарманил, Алевтина его расколет. Ганса вывести на чистую воду сложнее. Но и к нему ключик есть. За выпить - на все готов.
И все-таки Ганс тут не замешан, решила Алевтина. А что если это Анна-Ванна? Она постоянно крутилась под ногами. Может быть, ее рук дело? Не поленилась ведь нагнуться, старая перешница!
- Ты ничего не находила на складе, Анна Ивановна?- спросила Алевтина на всякий случай.
- Нет, ничего, - спокойно ответила уборщица. Ни один мускул на ее лице не дрогнул, не выдал лукавинки. - А ты что-то потеряла?
- Потеряла, - вздохнув, сказала Алевтина. - Покой свой потеряла. И, кажется, надолго.
Новые комментарии