15.
Душная июльская ночь нависла над городом. Тян сидел на кровати и пил лимонад. Лимонад был теплый и сладкий - он совершенно не утолял жажды.
Дождь, вяло поклевавший крыши, не снял духоты, только прибил пыль. И совсем не спалось. Хотелось домой, но командировка затягивалась.
Вся жизнь его состоит из этих командировок. Но все равно - тягу к оседлости, к постоянству не искоренить ничем.
Мать Тян не помнил совсем - умерла от воспаления легких. Жили они тогда на Сахалине. Отец не выдержал пинка судьбы. Он и раньше-то не был ангелом, а тут запил горькую. Вскоре первоклассного рулевого-моториста списали на берег. А на берегу штормило его еще больше.
Образ отца выплывал облаком табачного дыма и густого водочного перегара. Пахло от него и рыбой - после того, как бывшего моториста вытурили за пьянку, он подрабатывал в порту.
Отец входил в своем кургузом пиджаке, гладил Кольку по голове, и слезы, не смывая с лица пьяную ухмылку, капали куда попало.
- Вот такой бешбармак, - говорил он. - Засандалил я, сынок, снова. Тоска душит. Но ты не серчай. Все равно брошу пить - помяни мое слово.
Он давал это обещание еще года два, пока его не сбил самосвал. Не приходя в сознание, отец умер. Говорили, что в тот день против обыкновения он был абсолютно трезв.
Кольку приютила бабушка. От нее пахло парным молоком, ванильным тестом и козьей шерстью, из которой она постоянно что-то вязала. А еще от нее исходила какая-то особая теплота, свойственная людям добрым и искренним.
Колька выучил немало корейских слов, меньше стал болеть. Он колол пузатые березовые чурки, отгребал фанерной лопатой снег от калитки, ему было светло и спокойно.
Бабушка слегла в марте. Пошла полоскать белье, но лед уже был хлипкий. Как она изловчилась выкарабкаться из полыньи, уму непостижимо. Прибежала обсыпанная с ног до головы белым куржаком. А на третий день зашлась в кашле, сердце не выдержало.
Колька выбежал из хаты, задыхаясь от слез. Поблескивали вверху равнодушные звезды. Было тревожно и жутко стоять среди холодной упругой тишины, среди горстки домов, облитых зеленым лунным светом.
И пошла-поехала, понеслась со скоростью курьерского поезда жизнь сиротская, скудная на радости и праздники.
В детдоме его долго ощупывали взглядами. Словно обыскивали. Чего боялись эти стриженые пацаны, Колька не знал, но их страх стал его страхом. Отныне он, как и другие, будет постоянно ожидать чего-то такого, что угрожает ему, а значит, вот так же затравленно приглядываться ко всему незнакомому.
Сквозняки гуляли по спальне парами и в одиночку. Ветер отгибал угол заменявшей стекло обложки учебника по математике. Высохшая замазка давно осыпалась.
- Где молоток? - спросил Колька, намереваясь забить пару гвоздей, чтобы стекла не дребезжали.
Детдомовцы упали в покат.
- Ну, ты и клоун! Рамы-то вставлены наглухо. Не дай Бог сбежим.
Колька вначале не понимал, как можно спарашютировать на бетонный плац с четвертого этажа, не рискуя свернуть себе шею. Но потом уже ничему не удивлялся. Тот, кого стерегут, на выдумку горазд. Вот совсем недавно Тян узнал, что изобретательные зеки смастерили из шести бензопил летательный аппарат, на котором на глазах остолбеневшего конвоя взмыли в серое магаданское небо, а на прощание сделали ручкой... Правда, авиаконструкторов вскорости изловили - не хватило горючего. И вряд ли у них теперь появится возможность довести свою конструкцию до совершенства.
Колька, разумеется, в то время о зеках имел весьма туманное представление. У него были другие заботы.
В первую голову - как согреться.
Батареи центрального отопления еле дышали. Колька с головой накрывался вытертым до дыр байковым одеялом, но это не помогало. Среди ночи он просыпался, лязгая зубами. Приходилось бегать по проходу между койками, чтобы хоть чуть-чуть согреться.
В тех, кто марафонил, швыряли чем попало, ругали их трехэтажно, однако через полчаса роли менялись. Топот стоял непрерывный.
А больше всего боялись утренней зарядки. Физрук Аркадий Петрович, или сокращенно Аркапет, лысоватый отставник, выгонял воспитанников в промерзший коридор в трусах и майках.
О тепле Колька мечтал больше, чем о хлебе. Все вокруг было холодным. Ледяным отчуждением веяло даже от нотаций воспитателей. А совсем черные дни настали, когда у Кольки пропало казенное пальто. Оно было ношеное уже, но его все равно стибрили. Значит, кому-то понадобилось.
Директор детдома вызвал Кольку в свой кабинет и долго бубнил о том, что каждый воспитанник несет ответственность за выданное ему имущество и отвечает за него по закону. Теперь вот хлопот не оберешься. Надо писать докладную, создавать комиссию, чтобы расследовать факт пропажи - вдруг Колька сам загнал кому-то свое пальто.
- А пока выдать тебе другое не могу, - заключил свой монолог директор.
Зима в том году была суровой. Учебные классы размещались в другом здании. Кольку в первый же день продуло, и он надсадно кашлял.
На занятия ходили строем, но Колька однажды нарушил это правило - прибежал в класс раньше, чем положено. Пришлось отмывать с мылом истерзанный линолеум, чистить картошку. Дали, как в армии, наряд вне очереди.
Работа Кольку не пугала. Тем более на кухне. От котлов, где приготовлялась пища, исходило такое желанное тепло!
Он стал пропускать занятия. Аркапет больно стукнул его линейкой.
А вообще волю рукам давали и другие преподаватели и воспитатели. Особенно повара. За кражу съестного они лупили всем, что попадало под руку. Обслуга детдома сметала все самое лучшее со столов воспитанников в свои необъятные сумки.
Но самым главным мучителем Кольки был Женька Лунин по прозвищу Прыщ. Он с первого дня не взлюбил новичка, но Колька был не из тех, кто безропотно сносит побои и издевательства. Однажды, когда ему стало совсем невмоготу, он подошел к Прыщу и изо всех сил вцепился ему в шею.
Это было так неожиданно, что Прыщ растерялся.
- Отпусти! - хрипел он, дрыгая ногами. - Задушишь ведь...
- И задушу!
Прыщ побожился, что больше не тронет его и пальцем. Только тогда Колька разжал руки. На него с удивлением глядели воспитанники. Надо же: верзилу Прыща чуть не задавил.
Перемирие в любой момент могло быть нарушено. Колька понимал это и стал втихушку качать мышцу. Скоро он достиг первых успехов, а с тех пор, когда без передыху двадцать раз подтянулся на перекладине, его вообще зауважали. И тогда Колька впервые осознал, что у каждого человека - большого и маленького - есть такое право: не подчиняться судьбе слепо, пусть даже жизнь становится час от часу все более удушливой и угрюмой. Главное - не надо приходить в уныние и терять надежду на лучшее.
Самое светлое воспоминание о детдоме у Кольки было связано с лошадью. Добродушный мерин Кузька доставлял в детдом продукты и дрова, отвозил на свиноферму скудные пищевые отходы. Воспитанники по очереди сопровождали кучера Савельича, помогали ему в погрузке и разгрузке.
Колька готовился к таким поездкам заранее. Он припасал для Кузьки кусочки сахара, кормил его с ладошки. Кузька осторожно брал сахар широкими мягкими губами, и его печальные карие глаза внимательно смотрели на Кольку. Словно благодарили.
Савельич любил всех, кто любил его Кузьку.
- Я, миляш, к лошадям недокурком еще приставлен, - говорил он. - В кавалерии конским солдатом служил. А нас тогда, при Доваторе, с саблями на танки пускали. Совсем не смешно - страшно. Но знаешь, скажу: лошадь - она теплынь сердцу дает. Это не то что машина, железо голимое. В глаза этой машине не глянешь, душу не обогреешь. Машин все больше, а души - все меньше.
В тринадцать лет Кольку усыновила пожилая бездетная пара, преподаватели. Началась новая жизнь. Правда, и тут хватало проблем. Поначалу с приемными родителями была нескладуха. Колька втихомолку очищал сахарницу, прятал конфеты под матрац, как в детдоме. Его, конечно, стыдили. Это была пытка: нотации в стиле Аркапета, только без линеек.
Но Колька в конце концов сообразил: прятать не от кого.
Приемные родители были сухими и педантичными людьми, скупыми на эмоции. В доме их было холодно, как в мраморном склепе. Но они сумели натаскать Кольку почти по всем предметам. И очень кстати: в юридический институт Тян поступил с первого захода.
Он закончил его, стал следователем. И стал, наверное, хорошим следователем, потому что однажды почувствовал себя охотником, преследующим раненого, но огрызающегося зверя. И понял: в правоохранительных органах должны работать прежде всего охотники.
16.
Спал Сан-Саныч плохо, то и дело просыпался. Под глазами засинели круги.
Утром он зашел в милицию. Вся бригада обэхээсников уже была в сборе. На столе лежали новые фотоснимки.
- Вот, полюбуйтесь, - сказал Тян.
Сан-Саныч взял в руки фотографии. Раскрытые двери винного склада, рядом - Алевтина с ящиком в руках...
- В двадцать два часа Сипягина позвонила на пульт дежурному, который следит за сигнализацией, и сказала, что забыла на складе включенную электроплитку. Входить в помещение склада в такое время она не имеет права. Вневедомственная охрана прибыла через десять минут. Двери открыла сама Сипягина. И успела, как видите, перегрузить вино.
- Выходит, мы ее недооценили? - спросил Сан-Саныч. - И на этот раз выкрутилась?
- Обижаете, - сказал Тян. - Продажа со склада - административное правонарушение. С целью наживы - другой вопрос. Вот это мы и намереваемся доказать. В общем, возбуждаем уголовное дело.
- Вы ее уже арестовали? - еле проговорил директор. Слова застревали в горле.
- Пока ограничились подпиской о невыезде, но арест в перспективе не исключаем.
- Я боюсь, что со свидетелями будет худо, - сказал Сан-Саныч. - Насколько я знаю своих подчиненных, вряд ли можно рассчитывать на чистосердечность их показаний.
- Посмотрим, - как-то уже в другой тональности сказал Тян.
Сан-Саныч отправился на базу. Его встретили тот же потрескавшийся асфальт, буйные заросли у ограды, окурки, ржавые консервные банки, пустые коробки... Надо будет устроить субботник, машинально отметил он.
У рыбного склада стояла машина. Алевтина привычно отдавала команды грузчикам. Все было, как всегда.
- Может быть, объясните, что случилось вчера? - спросил Сан-Саныч.
Алевтина улыбнулась вроде бы даже немного смущенно:
- Да что там объяснять, вы и так прекрасно все знаете. По вам видно.
- Ответьте мне только на один вопрос, Алевтина Васильевна. Как на складе может оказаться включенная электроплитка, если там вообще нет розетки?
Алевтина кольнула Сан-Саныча глазами. Как будто два шила всадила.
- А вот этого я вам как раз и не скажу.
И тут же сорвала злость на грузчиках:
- Куда ставриду несете? Я же сказала: щупальцы кальмара!
Сан-Саныч понял, что ошиваться на складе - только время терять: из Алевтины не вытянуть никакой информации, даже если прибегнуть к услугам инквизиторов Средневековья. И он забился в свою каморку. И, глянув в окно, очень удивился. Крыша по-прежнему походила на шахматную доску. Но что-то изменилось, сильно изменилось. Одна из ладей - труба - рухнула от старости, засыпав шифер красной кирпичной трухой.
Сан-Саныч зашел в кондейку. Бригада перекуривала.
- Вот что, ребята, - сказал он. - Надо убрать с крыши кирпичи. Не дай Бог свалятся кому-нибудь на голову. А трубу будем ремонтировать. Может, сами возьметесь? Напишу наряд - как положено.
- Сделаем, - отозвался Васька Шепелев. – Вот Костынюк об этом с утра мечтает.
- Крайний я, чи шо? - пробурчал хохол. - Як шо - Костынюк...
- Ты метлу возьми с собой, когда на крышу полезешь, - посоветовал Босяк.
- Чого? - переспросил Костынюк. - Робить-то що ей?
- Радиопомехи разгонишь, а то радио уже неделю не фурычит, - сказал Босяк.
Все засмеялись. Костынюк пулей вылетел из кондейки. Конечно же, туда, куда обычно, - на толчок.
- А вы сейчас к себе? - спросил Шепелев Сан-Саныча. - Мне заяву надо подмахнуть. Хочу отгул взять.
Сан-Саныч подписал заявление.
- У меня есть к вам разговор, Шепелев, - сказал он. - Но разговор - сразу предупреждаю - доверительный.
- Понимаю, - пробасил бугор. - У нас на базе телеграф работает. Вы, наверное, насчет Алевтины?
- Да, против нее возбуждено уголовное дело. За то, что спекулирует вином. И в этой связи у меня вопрос: знают ли грузчики о таких фактах?
Васька молчал. В нем шла внутренняя борьба, и директор базы это хорошо понимал.
- Я не требую немедленного ответа. Подумайте, поговорите с ребятами. И отвечать, кстати, будете не мне. Но вопрос стоит ребром: если мы промолчим, будем покрывать жуликов, они вообще сядут нам на головы. Давайте вместе искоренять то, что мешает нам спокойно работать.
Сан-Саныч поморщился: его речь смахивала на газетную передовицу. Но бригадир, кажется, его понял.
- Пойду, - сказал он. - А поговорим потом, время еще будет.
17.
Ганс сбросил последний кирпич, и они сели перекурить это дело.
- Ты ничего вчера не находил на базе? - спросил он Костынюка.
Хохол довольно резко для своей комплекции повернулся к напарнику и вперил в него свой плотоядный взор. Маленькие заплывшие глазки бегали туда-сюда.
- Шо привязався? Як шо - Костынюк, - затянул он свою вечную песню.
- Ладно, хватит гнать тюльку. Втирай эту муть своей мамаше. Куда башли заначил?
- Яки башли? - занервничал хохол. - Ничого нэ знаю.
- Знаешь, пес! Четыре куска ты подобрал. Деньги Алькины. Даю тебе срок: до завтра. Чтобы утром - кровь из носу - принес!
- Ничого не знаю, - загнусавил Костынюк. - Грошей не бачил.
Ганс встал во весь рост. Поза у него была удобной. Один хороший пинок - и хохол скатится по шиферу, всю жизнь на аптеку работать будет.
- Так ты, мразь, в несознанку идешь? Сейчас спланируешь без парашюта. Хочешь?
- Погодь! - заорал Костынюк. - Погодь трохи!- Он силился встать, но от страха не мог оторвать от крыши свой чугунный зад.
- Все. Повторяю для глухих, - заключил Ганс.- Дензнаки принесешь завтра на полусогнутых. Нет - будем мочить на глушняк.
18.
Костынюк долго сидел на эстакаде. Выдымил две «Беломорины». Положение было незавидным. Убить, наверняка, не убьют, но намнут бока порядочно.
«Ось уперта людына! - выругался хохол. - Негидник бисов. Отдай ему гроши... Ну, нет!».
Потом они грузили несколько машин кряду.
- Как у нас с нарядами, бугор? - поинтересовался Петя Гарин.
- С нарядами полный ажур, - сказал Шепелев. - А вот Алька, кажется, загремела под фанфары. Сан-Саныч намекнул, что дело ей шьют. Нас в свидетели запрячь хочет.
- Алька - баба тертая, - заметил Босяк. - Может, отмажется?
- Копают под нее не слабо. Вчера засекли с вином, раскрутят. И теперь от нас зависит: топить ее или не топить.
«Це шанс, - подумал Костынюк. - Кукиш вам, нема грошей. Ничого не бачил, ничого не знаю».
«Это - хорошо, - пронеслось в голове у Ганса. - Теперь и с Алькой делиться нечего. Она - под колпаком. А что теперь надо? Выбить из хохла капусту, то есть, деньги, - и забрать подчистую. А с Алевтиной... Ну, что ж, залетела, туда ей и дорога».
- Мы все тут повязаны крепко, - сказал он вслух. - Прижмут - не отвертимся.
- Я, как Ганс, - поддержал Босяк сопузырника. - Мне терять нечего, кроме цепей. Не люблю, когда наглеют. Алька и с нас порой по семь рублей берет. Ни в какие ворота.
А в ворота базы тем временем въезжала «Волжанка» обэхээсников. Они прошли к Сан-Санычу и стали вызывать грузчиков по одному.
Когда очередь дошла до Костынюка, он заерзал на стуле. Стал путаться с ответами на самые простые вопросы и даже переврал свой адрес. И под конец все-таки не выдержал.
- Вчерась я на сховище, то бишь на складе, деньги подобрал, - сказал он. - Четыреста гривен. Це - гроши Алевтины. За горилку.
С плеч как будто свалился многотонный груз. Костынюк подробно рассказал обо всем, что знал. И только об одном упомянуть постеснялся: о том, что Ганс и Босяк знают о находке и его шантажируют.
- Завтра эти деньги принесите в горотдел милиции, - сказал Тян. - Вот повестка, - и он поставил на листке бумаги размашистую закорючку.
Новые комментарии