Маленький мальчик стишок написал.

Десять библейских заповедей (на самом деле их  гораздо больше) любящие родители, учитывая мой юный возраст и атеистическое воспитание, удачно трансформировали в три, на их взгляд, самые важные:

НЕ ВОРУЙ.

НЕ ВРИ.

УВАЖАЙ СТАРШИХ.

И эти три заповеди они вколачивали в мою нежную и трепетную душу весьма  своеобразно: мама – долгими и нудными нотациями; папа – короткими и болезненными экзекуциями с помощью солдатского ремня с ослепительно сияющей пряжкой! Второй способ, как показала  жизнь, был намного эффективней. Так что к семи годам я вполне усвоил, что:

А) воровать не хорошо (и по возможности не воровал)

Б) врать тоже не хорошо (но иногда все-таки можно)

В) уважать старших – дело святое (а попробуй не уважь – быстро по ушам схлопочешь!)

Но знание древних постулатов Ветхого Завета отнюдь не означало, что я был ангелочком, вроде тех, что изображены на церковных фресках или пасхальных открытках. Как и все мальчишки моего возраста я шалил и хулиганил, играл в хоккей и футбол, таскал из холодильника банки с вареньем и черешню из соседской дачи, а также периодически исправлял в дневнике с помощью бритвочки и ластика неказистые «колы» на солидные «четверки», справедливо полагая, что за «хорошо» штаны не снимут и лупцевать солдатским ремнем с ослепительно сияющей пряжкой не будут. Правда, порою такие опыты по фальсификации оценок кончались неудачно, и тогда ванная комната оглашалась  душераздирающим  воем попавшего в капкан волчонка! И все-таки, папины и мамины усилия по воспитанию во мне ЧЕЛОВЕКА были не напрасными: к десяти годам я все еще не состоял на учете в детской комнате милиции как злостный второгодник и неисправимый лгун и воришка.

Но именно в третьем классе произошло эпохальное событие, перевернувшее мое представление о прекрасной половине человечества и пробудившее во мне поэтический пыл! А дело было так.

В нашем славном городке, куда более привлекательном, чем заштатный  Мухосранск  с  его дебильными жителями, была своя швейная фабрика, и соответственно – рабочее общежитие при ней. Понятно, мужиков на этой фабрике, как евнухов в гареме: пара-тройка механиков, да директор с главным инженером. И то верно: не мужицкое дело сарафаны да платья в горошек кроить-строчить-прошивать.

Итак, контингент на фабрике был исключительно женский, но это обстоятельство меня в те далекие времена нисколько не волновало. Как оказалось – зря!

В тот памятный зимний вечер ( а в конце декабря темнеет рано) мои друганы – Борька Игнатьев и Сашка  Анисин,  многозначительно переглянувшись , вдруг предложили:

-Серега. А хочешь голых теток посмотреть?

Тут надо признаться – голых теток я еще не видел. Нет, была одна: в большом красивом альбоме, уворованном по случаю из школьной библиотеки. Правда  та  тетка была по пояс в простыню закутана и вдобавок  - без обеих рук! Под красочной фотографией значилось: «Венера Милосская». Но кто и за что ей руки отшиб, почему-то не уточнялось. А родителей я не спрашивал, раз отшибли – значит было за что!

Конечно, авантюра, предложенная моими закадычными друзьями,  была из тех, за которую можно не только по ушам схлопотать, но и куда пониже, однако любопытство взяло верх.

От нашего дома до фабричной общаги с высоченной трубой кочегарки  было метров триста. Сначала кривым переулком, потом сугробами через стройплощадку. Для пацанов – раз плюнуть. Четырех этажное здание из белого кирпича, с ярко освещенными окнами и пыхтящей трубой казалось мне сказочным пароходом, рассекающим белые волны. Играла громкая музыка, тут и там в окнах мелькали тени, слышался веселый смех, и не только женский. И только такой придурок, вроде меня, мог всерьез подумать, что за кокетливыми занавесками и плотными шторами в этот субботний вечер пьют чай, читают «Комсомолку» и разгадывают кроссворды. (Много позже, вкусив запретный плод с райского дерева, я доподлинно узнал, под какой «чаек» и какие «ребусы-шарады» отгадывает веселая молодежь в таких веселых общагах. Но это было позже…).

Мои дружки, видимо не раз посещавшие этот  «театр юного зрителя», уверенно направились к торцу здания, где два окна первого этажа были густо замазаны белой краской. Форточки, кстати, тоже. Сначала я решил, что представление отменяется, но потом успокоился: в одном из окон, в  самом  верхнем углу виднелась маленькое светлое пятнышко, размером не больше почтовой марки. То ли краски не хватило, то ли маляр был пьян, однако факт – дырочка была!

Первым на меня взгромоздился Борька. Минут пять он сопел, кряхтел и норовил наступить на голову. Потом устроился Сашок, своими валенками едва не оторвавший мои уши. Потом уже  я влез на Борькины плечи, прильнул к запотевшему пятнышку и …  И ничего не увидел.

Если, конечно не считать белесую, бесформенную фигуру, проплывшую мимо и какие-то перегородки, смутно белевшие в глубине. И стоило ли из-за этого переться по сугробам в довольно-таки приличный мороз? Не  долго  думая  я встал на цыпочки, практически на голову Борьки, ухватился за раму и толкнул форточку. И обомлел.

Прямо передо мной стояла ОНА! БОГИНЯ! С закрытыми глазами, расслабленная, раскрасневшаяся от бьющих горячих струй, она разительно отличалась от той, мраморной, из красивого большого альбома. Живая, с руками и главное – без простыни, она была потрясающе красива в своей греховной наготе .  Ах, - эти прекрасные, словно половинки школьного глобуса, большие упругие груди с темными кружочками вокруг сосков! Ох, - этот изумительный изгиб бедер, подчеркивающих изящность тонкой девичьей талии! Ух, - эта мягкая ложбинка, чуть пониже пупка, плавно переходящая в загадочное…! Мое маленькое сердечко сначала подпрыгнуло вверх, потом рухнуло вниз, затем и вовсе останоновилось. В этом огромном мире осталось только нас двое: я, вцепившийся в раму и онемевший от восторга, и она – стоящая нагая под горячими струями в трех метрах от меня, такая близкая и бесконечно далекая. Время застыло.

БОГИНЯ распахнула свои изумительно синие глазищи, внимательно посмотрела на меня и ласково поинтересовалась:

-Ну что, пучеглазый, нагляделся?

В следующее мгновение огромная мокрая мочалка, со свистом проходящего мимо товарняка, смачно залепило мне в лицо! От неожиданности я вместе с Борькой кувыркнулся в сугроб. В наступившей тишине послышался издевательский женский хохот и звонкий, как пощечина, щелчок захлопнувшейся форточки.

По моему счастливому лицу с остатками мыльной пены и заледеневшей от мороза мочалки, друзья мгновенно поняли, что концерт окончен и  пора давать деру.

Сразу скажу: потрясение от увиденного  в этот  знаменательный вечер было настолько велико, что уже на следующий день я написал в заветной тетрадочке  для самых потаенных мыслей:

И вот она стоит под душем.

Когда я в форточку залез.

Глаза ее как два сапфира.

А взгляд как молния с небес!

Потом она мне улыбнулась.

Я улыбнулся ей в ответ.

Потом весь мир…