Вход на сайт

Сейчас на сайте

Пользователей онлайн: 0.

Статистика



Анализ веб сайтов

Вы здесь

Шизофрения

     Здравствуйте, доктор! Вы тут новенький, как я погляжу, всех-то докторов я здесь отлично знаю, я же, можно сказать, ветеран этой больницы. Вас-то за что сюда сослали? Ну как же, нынче в психушку, пардоньте, психдиспансер, никого калачом не заманишь. Говорите, сами пришли? Как интересно! Иль вы – внебрачный сын Ротшильдов, иль просто пионерские костры в одном месте играют, не иначе. Вы хоть знаете, какая здесь зарплата? Как будете выживать? В нашем отделении подшабашить не удастся, сами увидите, здесь сплошь – голь перекатная, ни у кого отродясь деньжат не водилось, вместо денег у нас тут сигареты в качестве валюты. А ниче, так удобнее – сигареты поштучно заместо монет, а пачками – так, почитай, купюры.
     Кстати, доктор, вы курите? Не угостите папироской? Благодарствую. Я уж, простите, возьму себе парочку про запас – давненько не разживался таким хорошим куревом. А много ль старому человеку нужно для счастья? Эх, щас бы еще кофейку с кубинским ромом, какой еще пивал во время своей учебы в универе – и вообще наступил бы полный коммунизм и светлое будущее наяву. Знаю, знаю, что у вас нет, да и где в наше время разжиться настоящим кубинским ромом после того, как мы слили Фиделя? То-то же. А может, у вас хоть чаек найдется? Вот и чудненько, спасибочки, мил человек, уважили старика! Нет, вот сахарку не надо, всю жизнь признавал только чай без сахара, да покрепче и погорячей. И вам не советую, сахар – белая смерть, заболеете диабетом и подсядете на инсулин, а это, доктор, доложу я вам, премерзкая штука. На вид-то вам лет двадцать пять, у вас еще вся жизнь впереди, здоровьечко-то вам еще пригодится.
     Ах, я не представился? Простите, ради Христа, склероз проклятущий замучил. Зовите меня Вольдемаром Афанасьевичем. Имя, говорите, странное? Ну, так вообще-то я по паспорту Владимир, но мы же с вами интеллигентные люди, сами посудите, как мне называться Володей? Есть в этом что-то плебейское, подзаборное, простите, а у меня – порода, доложу я вам. К тому же это имечко себе почему-то облюбовали властители, начиная от того, кто теперь довольно ухмыляется в своем Мавзолее, заканчивая нынешним, так же довольно взирающим на лежащего своего тезку с высоты своих кремлевских покоев. Что вы говорите, ах да, я уж и запамятовал. Действительно, вы правы, были ведь и Владимир Мономах со своим тезкой Красно Солнышком. Только давно это было, еще до Романовых. Народ-то их, почитай, и не упомнит-то сразу, а вот этих вспомнит в аккурат. Поэтому пусть я уж лучше останусь Вольдемаром, если вам нетрудно.
     А то хоть и говорят «хоть горшком назови, только в печь не суй», а все хоть малая, но радость, а вся жизнь, мил человек – это цепь мелких, порой – микроскопических, радостей, большие-то на нашу долю выпадают крайне редко, ждать милости у судьбы – дело заведомо проигрышное и неблагодарное, ни черта вы от нее не дождетесь. А вот ежели научитесь радоваться микроскопическим радостям, глядишь, и станете счастливым каждую минуту: вот я с вами разговариваю – раз, радость, курю вашу преотличную сигарету – два, радость, отхлебываю при этом чаек – три, радость, слышу чириканье воробушка в приоткрытую форточку за вашей спиной – четыре, радость, вижу в окошке ласковое весеннее солнышко, согревающее мои старые кости – пять, радость, на деревцах вон уже листва видна – шесть, радость, ничего у меня не болит, слава Богу – семь радость. И так всегда и всюду – радость, радость, радость. Тогда только и станете вы подлинно счастливым человеком, а не горемыкой, сидящим с похоронной физиономией у разбитого корыта в напрасном ожидании великого и огромного счастья. Знаете, доктор, почему детство для каждого из нас – самый счастливый период жизни? Да потому что дети, узнавая мир, постоянно, каждую секунду своего бытия испытывают эти микрорадости и счастливы от этого. И куда только это девается потом? Большинство из людей, взрослея, начисто уничтожают в себе детское, а для счастья надо всю свою жизнь продолжать быть чуть-чуть ребенком, вы согласны со мной?
     Что? Здраво рассуждаю? Бросьте, доктор, уж вам ли, как психиатру, не знать, что здоровых людей на свете вообще нет. Все мы психи, только каждый из нас на свой лад, каждый человек – свое персональное сумасшествие, тщательно и заботливо выстраиваемое всей его жизнью, исходя из личных предпочтений. И как каждый человек уникален и неповторим, так и его сумасшествие: я за пятнадцать лет пребывания здесь еще не увидел ни одного полного совпадения. Да и в остальной жизни – тоже, ибо весь мир – огромный дом умалишенных. Вы вот сейчас явно нечестны, услужливо поддакиваете мне, но я же вижу, внутренне-то сами вы так не считаете. Давайте уговор – не будем лгать друг другу, хоть честность нынче и самая дорогая и редкая вещь в мире, но мы-то с вами по обоюдному согласию можем позволить себе эту роскошь, не правда ли? Ну, хорошо, не хотите возражать, так я продолжу за вас: вот вы думаете, что вас-то это никак не касается, что вы – самый что ни на есть нормальный из всех нормальных, а знаете ли, что данное самомнение есть первый признак сумасшествия? Возьмите любого умалишенного, только слегка дотроньтесь до его сумасшествия, попытайтесь его убедить в том, что он ненормален – как он заверещит, с какой яростью он будет вас опровергать, доказывая, что полностью нормален! А тот, кто будет соглашаться при этом с вами – будет просто лукавить.
     Ну, что я? Я тут и вовсе – особый случай, можно сказать, исключение, только подтверждающее общее правило. Хотя, нет, невольно лукавлю. Когда меня в первый раз закрыли здесь, еще во времена далекой юности, при Брежневе еще – видели бы вы, как яростно я протестовал, с праведным негодованием отвергнутого и покинутого всеми пророка пытаясь доказать окружающим, что абсолютно нормален. Что уж говорить, молодой был, зеленый совсем, глупый. Это потом уже, с годами, пришло ясное понимание всеобщего, тотального сумасшествия жизни и мира в целом.
     Вот вы, доктор, простите за интимный вопрос, верите в Бога? Ходите в Церковь? Доводилось ли вам молиться Ему? Не задумывались над этим, не ходите, но молиться приходилось? Вот видите, что и требовалось доказать. Поздравляю вас, мой юный друг, в таком случае вы – типичный умалишенный, что, впрочем, совершенно нормально в нашем перевернутом наизнанку мире. Вы что же, и взаправду не понимаете или не хотите понять? Почитайте-ка в Писании, как Бог с неистовством палача истязал тех, кто верил в Него, испытывая их на прочность. Оглянитесь вокруг – кроткие и нищие духом, те, о которых Сын Его вещал в своей Нагорной проповеди, до сих пор испытывают различные страдания и лишения. И все это ради чего – ради таинственного и неведомого Царствия Небесного? Вот вы лично, доктор, видели это Царствие, этот рай, который нам обещан? Правильно, и никто не видел. Так с чего вы решили, что после вашей смерти вас что-то ждет за гробом? И даже если предположить, что Он есть, то почему за Царствие Небесное непременно нужно здесь страдать и мучиться всю свою жизнь? Что вы говорите? Ну, если это грядущее Царствие – лишь награда за мучения и страдания невинных, тогда, простите, какое-то торгашество получается, не иначе. Ты был пай-мальчиком, съешь теперь конфетку, так что ль? Обычная бизнес-схема какая-то получается, навроде платы за проделанную работу. Но где же здесь Любовь, позвольте вас спросить? Вот вы еще совсем молодой, у вас наверняка нет детей, поэтому вам трудно пока это понять. Но настанет момент, когда они у вас будут, и тогда вам, как отцу, будет совершенно неважно, будут ли они сорванцами и егозами или послушными детками, вы в одинаковой степени будете любить их, переживать за них, заботиться о них. Даже самого что ни на есть распоследнего негодника вы не сможете пытать, у вас попросту рука не поднимется. Я уж не говорю про то, что ни один самый чудовищный сумасшедший не станет пытать своего послушного ребенка, проверяя его на прочность, обещая при этом, что, когда он вырастет, если он все выдержит и не сломается, не возненавидит отца, а сохранит любовь к родителю, то он получит вознаграждение – квартиру, машину, дачу, счет в швейцарском банке, улавливаете? Вот видите, а большинство ведь, как и вы, несмотря ни на что, поклоняется Ему, ну, не сумасшествие ли?
     Да ладно, не смотрите на меня так, я ведь и сам прошел через это, тоже и верил, и молился, я же и говорю, что я – обычный сумасшедший, и меня это помешательство не обошло. Вы говорите, что, наверное, мне много пришлось пережить на своем веку. Вижу, вам не терпится услышать мою историю, ах, эта извечная непоседливость молодости! Но не торопитесь, мой друг, всему свое время. Я-то уж давно никуда не тороплюсь, да и куда мне, старику, торопиться? Ну не на кладбище же. Но я, при всем своем сумасшествии, отнюдь не настолько ненормален, чтобы от всех этих микрорадостей ежесекундного своего бытия стремиться сбежать в абсолютное и вечное небытие.
     Хотите, лучше расскажу вам о самом ярком воспоминании детства? Жили мы тогда в небольшом, бедном, но уютном домике на земле. Как водится, воду носили ведрами из колонки, что через дорогу, туалет был не только на улице, но в самом дальнем конце дворика, все как у всех, в общем. Но я не о том, до сих пор мне помнится вовсе не это. Так вот, в нашем домике была печка, довольно неказистая с виду, с постоянными причудливыми трещинами в глине, но какая-то домашняя, родная, манящая, что ли. Я любил сидеть и глядеть, как бабушка, вернувшись с вязанкой дров, кряхтя и ворча, растапливала ее, подкидывая в нее остатки просеянного крупным ситом, не сгоревшего в прошлую растопку угля. И хоть вытяжка работала хорошо, при каждой растопке неизменно по всему дому расходился этот аппетитный аромат горящих дров, сдобренных углем. Эх, вам-то, всю свою жизнь прожившему в стандартной клети многоэтажки, этого не понять. И, знаете, что было наивысшим наслаждением? На улице зима, мороз, снег, а ты вернешься с улицы, ляжешь на кровать, наденешь вязанные грубые носки и прислонишь их к стенке печи, жар не сразу добирается до тебя, сначала – живительное тепло, приятно разбегающееся по всему телу, а потом, когда начинает припекать, ты с веселым беззаботным смехом отдергиваешь их от печи, озорно поболтаешь ими в воздухе – и снова к теплу и жару. И – мир вокруг тебе кажется уютным и прекрасным, ласкающим, как эта старая добрая печь. И в груди теплое и сладостное ощущение полноты жизни и счастья…. Да, давно это было, уж больше полувека назад, а до сих пор стоит перед глазами. Может, именно через это воспоминание я и пришел к своей теории микрорадостей. Ведь, казалось бы, что особенного произошло тогда, у печи? Вам не понять – по вашему лицу вижу. А между тем, может быть, это – самое яркое воспоминание моей жизни. Конечно, в ней были и взлеты, и падения, и счастье, и разочарование, но почему-то в первую очередь помнится эта печь.
     Говорите, вам интересно? Тогда дайте-ка еще сигаретку и плесните чайку горяченького, а я расскажу вам свою историю, а то ведь нечасто встретишь умного слушателя. Отец у меня был партработником, всегда подтянутый, железный и непреклонный, он, скорее, напоминал мне каменную скульптуру, зовущую в светлое будущее коммунизма, нежели живого человека. Я побаивался отца и был очень рад, что его практически не бывало дома – он вечно пропадал на бесчисленных партсобраниях, заседаниях, планерках, субботниках, приходя нередко уже за полночь – с тем, чтобы ни свет ни заря снова бежать в свою жизнь. Я даже задумывался, а так ли уж были нужны ему мы с мамой, скорее, мы были досадной помехой его любимой работе, нужной лишь в качестве странички его биографических данных – был бы он одиноким, без семьи, не поняли бы товарищи, с подозрением взирало бы начальство, как, мол, ты, партноменклатура, смеешь выделяться из общей массы, жить не так, как все. Тогда это никому не прощалось.
     Он свято верил в незыблемость коммунистических идеалов и потому умер от инфаркта еще в самом начале перестройки, не выдержав потрясения. Конечно же, ему очень хотелось, чтобы не только он, но и члены его семьи были образцами советских людей. Это ведь отец настоял на том, чтобы меня назвали Владимиром – в честь его горячо обожаемого Ленина, на чьи портреты мы постоянно натыкались по всему дому. Частенько он вколачивал свою правду кулаками, в общем-то, типичное дело для того времени. Спасало только то, что окончательно превратиться в эдакого домашнего тирана ему мешало отсутствие времени. Конечно же, все его попытки полностью подмять нас под себя, подчинив нас его незыблемым истинам, встречали ожесточенное сопротивление с моей стороны. Мать-то привыкла и подчинилась, я – нет, дух протеста во мне рос и креп.
     В школе я был круглым отличником, но благодаря отцу у меня не было друзей: извечная народная нелюбовь к партноменклатуре проявлялась на мне. Со мной не общались простые ребята, меня не звали играть в футбол или прятки, со мной не ходили в кино, а общаться с детьми партийных бонз было скучно и неинтересно, я сам избегал их, да и они, постоянно озабоченные деньгами и шмотками, всегда инстинктивно чувствовали во мне белую ворону. А братьев и сестер у меня отродясь не было. В общем, я замкнулся в себе, уже тогда став домоседом.
     Я днями напролет проводил время за книгами, только читал вовсе не то, что желал отец. У меня, как у сына партработника, была возможность брать книги из университетской библиотеки – городок наш был маленький, и в обычной библиотеке был крайне скудный запас книг, а дома обширная библиотека отца была переполнена опостылевшими Марксом, Лениным, Сталиным (несмотря на развенчание культа личности, отец до конца своей жизни бережно хранил сочинения Сталина в самом дальнем уголке книжного шкафа, во втором ряду, спрятав их за бесчисленными изданиями Ленина). Еще в школьные годы я увлекся философией, но, конечно, отнюдь не марксизмом-ленинизмом. И потому после школы у меня не возникало вопроса, куда именно поступать. Отец, узнав о моем выборе, светился от счастья, возомнив, что я хочу продолжить династию и тоже стать партработником. В то время учиться на философском факультете было дозволено отнюдь не всем, но у меня была подходящая биография и рекомендация секретаря обкома, поэтому я успешно поступил в МГУ и уехал в столицу, практически полностью освободившись от отцовской опеки, получив долгожданную свободу, насколько ее вообще можно было получить в нашей стране.
     Ай, доктор, глядите, глядите, оса! Умоляю вас, выгоните ее обратно в форточку или убейте! Зараза, откуда она только взялась, ведь еще не сезон для них, еще довольно прохладно. Спасибо вам, молодой человек, премного благодарен! Я их с детства, знаете ли, на дух не переношу, после того, как в трехлетнем возрасте одна из них тяпнула меня в шею. Я их панически боюсь с тех пор. Знаете, у Оруэлла в его романе – плагиате Замятинского «Мы» есть одно пронзительное место – про камеру сто один, помните? Ну, то место, в котором материализуется самый большой панический ужас каждого человека. У героя Оруэлла это были крысы, но крыс я не боюсь, наоборот, я даже люблю их, они чем-то очень похожи на нас. Кстати, доктор, вы когда-нибудь заглядывали крысе в глаза? А вот я глядел, случалось как-то, так у нее глаза, уверяю вас, умные, живые, с проблеском мысли, совсем как у человека. И ведут они себя довольно осмысленно. Ну, да и Бог с ними, не про них речь. Так вот, прочитав это место, я задумался, что бы увидел я, окажись в этой зловещей камере. Я бы наверняка обнаружил там тысячи жирных ос, они бы ползали по стенам, тучами летали, грозно и мощно жужжа, и – жалили, жалили, жалили со всех сторон! Ну вот, сейчас опять представил себе эту картину – аж содрогнулся весь от ужаса и омерзения! Я и мед-то терпеть не могу. А форточку вам надо бы закрыть сеткой, скоро будут и мухи с комарами, пусть они вовсе не страшные, но уж очень раздражают. А нервишки нам всем не мешало бы поберечь, как любил говаривать мой отец: «Все болезни – от нервов, один сифилис – от удовольствия». Уф, и страху-то я натерпелся, дайте-ка еще сигаретку, чтобы снять стресс! Ах, я могу взять всю пачку? Мерси бьен, действительно так будет лучше, чем постоянно на это отвлекаться. Но вы все-таки обязательно повесьте сетку на форточку, нет сетки – хоть кусок марли прилепите, вон ее в отделении сколько!
     Так на чем я остановился? Ах, да, на поступлении в универ. Ох, и славные были деньки, доложу я вам! Недаром студенческая пора с ностальгией потом вспоминается всю жизнь, птенцы в первый раз вылетели из гнезд, лишившись зоркой и бдительной родительской опеки, еще пока все они целы, еще ни один дикий зверь не успел полакомиться их хрупкими косточками, кажется, весь мир прекрасен и принадлежит только им, красотища! Все мы были преисполнены мечтами и жаждой новых свершений, непременно хотелось быть причастным к чему-то великому, настоящему. И эти юношеские порывы не мог сдерживать даже тщательный селекционный отсев при поступлении. Конечно, были и среди нас этакие премудрые пескари, юные старики, циничные, прожженные, наперед расписавшие себе и разложившие по полочкам всю жизнь до глубокой старости, отлично знающие, чего они хотят от мира. Хотя они и порядком осложняли нам жизнь, гневно честя нас на всех комсомольских собраниях, исправно стуча на нас в деканат и тем, кому следует, вплоть до КГБ, но все же отнюдь не они определяли течение этой неудержимой, кипуче-бурлящей реки под названием Юность, мощным паводком хлещущей через край, не знающей берегов.
     Жил один такой премудрый пескарь и в нашей комнате – хитрая и бдительная администрация общежития тщательно следила за тем, чтобы перемешать нас с ними, сознательно подселяя этих пескарей в каждую комнату. Он был лет на десять старше нас всех, имея за плечами и армию, и работу на заводе, и рабфак, и больший жизненный опыт. Отсутствие привилегированных родителей и практически полную неспособность к учебе он с лихвой компенсировал изнурительной зубрежкой с утра до ночи, активной комсомольской работой и регулярным доносительством тем, кому следует. С ним постоянно приходилось держать ухо востро. Но ближе к концу первого курса мы все же недоглядели и попались ему на карандаш. В те времена тотального запрета на мысль был очень популярен Самиздат – опальные произведения перепечатывались на пишущей машинке или переписывались от руки на тонкой бумаге и жадно прочитывались, передаваясь из рук в руки. Мой сосед Саша спрятал листы с «Архипелагом ГУЛАГ» Солженицына между листов с конспектами по научному коммунизму, оставив среди прочих конспектов на книжной полке. А пескарь как раз тогда пропустил лекцию по научному коммунизму, мотаясь по одному из комсомольских дел. Пескарь, ничего не подозревая, без всякой задней мысли – спецом он никогда, впрочем, не шпионил за нами, взял Сашину папку с конспектами – и остолбенел от увиденного. Трясясь от ужаса, судорожно держа папку на вытянутой руке, словно ядовитую змею, грозящую укусить, он со всех ног понесся прямо в компетентные органы. Дело, правда, замяли – Сашин папа оказался первым секретарем обкома, но Сашу с факультета вычистили, пришлось ему перевестись на юридический. Нас же взяли на карандаш, раскидав по разным комнатам, хотя им так и не удалось добыть доказательства того, что мы читали эту рукопись, Саша не сдал ни одного из нас.
     На первый раз обошлось, но беда пришла уже на втором курсе. Тогда как раз вводили новую Конституцию, после долгого перерыва, уже почти в самом конце Брежневского правления. В общем, мы с товарищами, прослышав про затею диссидентов выйти на Красную площадь с плакатами «Да здравствует советская Конституция», решили тоже принять в ней участие. Многие из собравшихся не успели даже толком развернуть плакаты, как им выкрутили руки, распихав по неприметным машинам. Нас привезли на Лубянку, долго допрашивали. И этим бы все дело кончилось – плакаты-то были безобидны, без всякой антисоветчины. Но у меня, как на грех, сквозь одну из многочисленных прорех в кармане за подкладку пиджака завалилась одна из страничек романа «Говорит Москва» Юлия Даниэля, который в то время еще досиживал свой срок после нашумевшего процесса Синявского-Даниэля. Вот тогда меня впервые упекли в психушку с диагнозом «шизофрения», естественно, выгнав из универа, продержав почти полгода.
     Не представляете, доктор, каково мне было там! Сначала меня тяготила обстановка, я очень остро реагировал на лишение свободы, хотелось одного – поскорее вырваться из этих стен на волю. Я кипел от негодования, бушевал, меня били, на меня напяливали смирительную рубашку, регулярно накачивая аминазином. Потом – все как в тумане, чувства притупились, наступило какое-то сонное оцепенение, безразличие и апатия. Было совершенно все равно, жив я или мертв, голоден или сыт, день сейчас иль ночь. Из палаты для буйных меня, точнее, мою трясущуюся бледную тень, перевели в обычную палату. И там-то знающие люди подсказали на врачебной комиссии со всем соглашаться, ни в чем не перечить врачам, если я не хочу остаться тут до конца своей жизни. Несмотря на одурь, я, естественно, этого не хотел где-то на самом дне своего угасающего сознания. В общем, все прошло, как и предсказывали знающие люди, врачей мое поведение обрадовало, они усмотрели в этом если и не выздоровление, то, по крайней мере, полное отсутствие опасности для окружающих, и спустя некоторое время меня, наконец, выписали. Каюсь, доктор, я тогда лукавил, заблуждаясь и искренне полагая про себя, что совершенно здоров, не ведая о своей душевной болезни. Но, во-первых, мое заблуждение было искренним, во-вторых, мне тогда было меньше, чем вам сейчас, в-третьих, уж очень хотелось поскорее покинуть казавшиеся мне ненавистными стены психушки.
     Отец, конечно же, был вне себя от ярости, он долго гонял меня по двору, нещадно лупя в кровь. Но потом смилостивился и, употребив все свое влияние, с превеликим трудом запихал меня в наш местный институт на исторический факультет. Я сумел кое-как доучиться и получить диплом, но с карьерой навсегда было покончено. О преподавании, пусть даже не в ВУЗе, а в обычной школе, даже – сельской, и речи быть не могло. Но, поскольку, у нас в СССР не могло быть безработных, пришлось и меня трудоустраивать, и по окончании института меня засунули в местный архив, где я и проработал почти двадцать лет, пережив и  перестройку, и распад Союза, и лихие девяностые.
     Вы себе не представляете, молодой человек, что значит проторчать в архиве двадцать лет! Нас было всего двое, я да мой начальник, вечно всем недовольный, озлобленный на мир человечек. Да, по большому счету, его вполне можно было понять – тут, посреди бесчисленных, большей частью – абсолютно никому не нужных папок, покрытых вечным слоем пыли, в гробовой тишине, начинаешь ощущать себя таким же бесполезным музейным экспонатом, заброшенным в дальний угол просто так, на всякий случай, вдруг понадобится, но время все идет, а ты так никому и не пригодился. И самое страшное – это ощущение насквозь пронизывающей тебя полнейшей безысходности, ты отчетливо понимаешь, что навечно прикован к этому саркофагу, как Сизиф к своему камню.
     Одно время я очень надеялся на то, что меня несколько встряхнет семья. Да только, вот беда, какая же нормальная девушка пойдет замуж за вечного архивного работника безо всяких перспектив, с минимальным мизерным окладом, да еще с клеймом сумасшедшего? После долгих бесплодных поисков я вынужден был жениться на ничем не привлекательной серенькой мышке с угловатой плоской фигурой, живо напоминающей сушеную воблу, вечно всем недовольной, постоянно сидящей на диете и оттого попутно морящей голодом и меня. Кто бы мог подумать, что под маской невзрачной серой мышки скрывается безжалостная хищница? Озабоченная только самой собой, она категорически отказывалась заводить детей, которые могли испортить ей фигуру. А мне так хотелось детей, вы себе, доктор, не представляете! Все-таки, какое это счастье – видеть продолжение себя самого, бережно прижимать его крохотное тельце к груди, недосыпать ночами, улавливая малейшее его шевеление, заботиться и тревожиться о нем, играть с ним, учить его всему, что знаешь и умеешь сам, гордиться его успехами! Только, увы, мне так и не довелось его испытать, сколько ни молил.
     Никакой любви между нами изначально не было, но поговорка «стерпится-слюбится» не сработала. С каждым годом, проведенным вместе, мы не только не сближались, наоборот, все больше отдалялись как две соломинки, влекомые разными течениями. Дошло до того, что нас уже начинало бесить при одном виде друг друга. Представьте себе картину: сижу я в своем живом могильнике на работе – и постоянно ищу повод, чтоб задержаться на ней, потому что дома еще хуже. А после работы – медленно-медленно бредешь домой и уже представляешь себе очередную семейную сцену: она с обезьяньими ужимками на мой извечный вопрос насчет ужина начнет читать мне очередную лекцию о том, что ужинать вредно, мол, права поговорка «ужин отдай врагу», потом плавно переключится на вечный недостаток денег в семье, не позволяющий ей купить не только норковую шубку, как у всех ее подруг, но даже приличный французский набор косметики, а закончит она неизменным выводом, что я неудачник, что я не мужик, что она совершила катастрофическую ошибку, связавшись со мной. И с каждым разом эти сцены все гаже и омерзительнее, на тебя льется все больше помоев, а ты терпишь, терпишь, терпишь, безропотно, молчаливо, чтобы не опуститься на одну доску с ней, и мечтаешь об одном – чтобы она поскорее легла уж спать, чтобы самому забыться беспокойным, полным кошмаров сном до утра, а потом бежать из этого ада в свой саркофаг, к бессловесным, не могущим оскорбить тебя папкам.
     Конечно же, я догадывался, что моя жена погуливает на стороне: иногда от нее попахивало вином, периодически в ее гардеробе появлялись вещи, которые мы не могли себе позволить, как ни экономь – на ее-то зарплату машинистки тоже особо не разгуляешься. Только мне было уже решительно все равно, мы с ней давно уже не жили, как муж с женой. Да и как, простите, спать вместе после ежедневного ушата грязи, с неотвратимостью мчащейся электрички постоянно выливаемого на мою голову?
     Почему мы не разошлись тогда? Я и сам постоянно спрашиваю себя об этом. Наверное, потому, что остаться в полном одиночестве было для меня еще страшнее. У меня не было друзей – да и где их взять, если жизнь шла по одной и той же раз навсегда закольцованной орбите: могильник – дом, дом – могильник. У меня не было и хобби, я не любил ни рыбалку, ни охоту, ни даже –  извечное пристрастие всех одиноких пенсионеров – шахматы с домино. В своем могильнике я продолжал украдкой читать книги – дома-то их читать было невозможно.
     Потом наступила перестройка. Сначала помер отец, через несколько лет вслед за ним – мать, так и не научившаяся жить без отца. Великая страна, которую мы хоть и поругивали по своим кухням, но все же гордились ею, приказала долго жить. Потом – лихие девяностые. Под самый их конец наш архив расформировали, мой начальник еще успел перед этим выйти на пенсию, а я остался без работы. И вот тогда жена во второй раз сдала меня сюда.
     Рыдая, как белуга, она заявила, что боится за свою жизнь, так как я угрожаю задушить ее. Разумеется, это была неправда, но я даже не стал отпираться, да и что бы это изменило, кто же поверит человеку с моим диагнозом? И странное дело, во второй раз меня уже нисколько не угнетала психушка, я воспринял ее как долгожданное облегчение. Я уже не бушевал в праведном негодовании, а потому и сумел избежать всех неприятностей первого своего пребывания – дубинок, смирительной рубашки, аминазина. Меня определили в общую палату, где я увидел людей, которым еще хуже, чем мне, хотя я считал, что хуже уж некуда.
Знаете, доктор, как легко можно абсолютно любого человека упечь в психушку? И сколько их здесь таких, упеченных милостью своих хищных близких? Кого-то сюда упихивают, чтобы отобрать квартиру, машину, деньги, кого-то – не желая содержать на своей шее, пожилых родителей, например, которые отказались переезжать в дом престарелых или их милые детки не хотят портить свое реноме – мол, сволочь, отволок своих стариков в богадельню, а больница – дело совсем другое, тут даже и посочувствуют те же окружающие. Кого-то запихивают, чтобы не мешал жить, а кого-то – и просто ни за что, от собственной стервозности.
     Был у меня сосед, не по психушке, нет, по дому, помер он милостью своей благоверной. Был он простым работягой, сантехником, правда, выпивал в последние годы жизни не в меру, но, подозреваю, опять-таки благодаря своей женушке. Сам удивляюсь, как я не стал пить, наверное, потому, что прекрасно понимал, что алкоголь – отнюдь не выход, не решение проблемы, что наутро, протрезвев, только будет хуже и гаже. Но я же рассказывал вам о соседе, так вот от его благоверной уже прятался участковый: каждый божий день она ловила его и требовала упечь мужа за пьянку. Соседа забирали, но когда выпускали, он опять напивался от горечи и обиды, что женушка такая змеюка попалась, а она уже тут как тут, опять у участкового – и все по-новой, сотни, если не тысячи раз. Так вот сосед и маялся, пока не помер, бедолага. Одно хорошо, хоть его благоверная преглупая была, она просто недотумкала, что вместо участкового она могла бы преспокойно сдать мужа сюда, на гораздо более продолжительный срок, просто ей фантазии не хватило. Но ведь не у всех так бедно с фантазией, да у некоторых и советчики услужливые, глядишь, нарисуются, всегда подскажут, как половчее да понадежнее упечь ближнего своего.
     Вот тогда я и пришел к своей теории микрорадости. Вот ведь странно, почитай, прожил в тоске собачьей всю свою жизнь, а только второй раз попав сюда, это наконец понял. Понял и то, что нормальных людей попросту нет, что все люди – психи, только вот каждый – по-своему. Стал радоваться жизни сам и поддерживать других: здесь многим тяжело, хоть в петлю. Помню, тогда в соседнюю палату привезли бывшего начальника угрозыска, полковника милиции, изможденного, высохшего старичка лет восьмидесяти, у него от старости энурез начался, вот его детки и упихнули в психушку. И Бог знает, что случилось, только через пару дней его нашли удавленным – то ли сам повесился с тоски и беспомощности, а то ли повесили: здесь-то, как и на зоне, бывших ментов не слишком жалуют, тем более, ходящих под себя. Ну, как водится, шум подымать не стали, списали на то, что хлебом подавился – и адью, поминай как звали. Я еще долго себя после корил, надо было мне поговорить со старичком: конечно, от мести психов я бы его не спас, но если это он сам себя порешил, может, и отговорил бы.
     Вот так вот, молодой человек, впрочем, сам все скоро узнаешь. Только вот, помяни мое слово, эта работа не для тебя, слишком ты человечный, что ли, нет в тебе толстокожести и равнодушия. Вот, мы с тобой уж который час разговариваем, а ты все не гонишь, не отмахиваешься от меня, как от назойливой, надоедливой мухи, слушаешь с неподдельным интересом, по лицу твоему вижу, сочувствуешь. Тяжело тебе будет здесь, такие, как ты, уж прости старика за прямоту, обычно быстро спиваются, постоянно видя страдания других, но ничем не в силах им помочь. Да ладно, ладно, вижу, тебе не нравятся мои слова, не буду продолжать эту тему, прости, глядишь – и сам до этого дойдешь.
     Что было дальше? Так, обычно, кто хоть раз ступил на эту дорожку, уже не останавливаются на полпути. Через полгода меня выписали, хоть я и не просил об этом. Я поплелся домой, где меня разлюбезно встретила моя женушка, закатив грандиозный скандал, выливая на меня целый водопад скопившихся за полгода помоев. Она уже успела продать и профукать имущество, доставшееся в наследство от моих родителей – сам-то я, сами понимаете, юридически недееспособен, всем распоряжалась моя благоверная. В конце своего шоу она заявила, что если я еще раз покажусь на горизонте – она снова сдаст меня в психушку, и тут же помчалась выполнять свое обещание, мол, опять рецидив, только пришел – и угрожает зарезать, задушить, утопить, расчленить, супостат проклятый. Ну, меня сюда снова определили. А когда меня выписали, она уже продала нашу квартиру и уехала из города, с тех пор я ничего о ней не слышал, даже не знаю, жива ли она, сколько лет уж прошло. Так и остался я без угла, имущества, работы и пенсии. Ни родных, ни близких. Что прикажете делать в такой ситуации? Ясное дело, опять к вам проситься, не бомжевать же по подвалам, не привык я к этому, не для меня такая жизнь. Вот с тех пор и прижился я у вас насовсем.
     Дом престарелых, говорите? Ну уж нет, увольте старика. Здесь и жизнь подлинная, и страдание, а там – лишь тоскливое ожидание смерти среди таких же, как я, никому не нужных огарков. За долгие годы больница уже стала для меня родным домом, здесь я нужен другим. Если действительно хотите помочь старику – только не выписывайте меня, ладно?
     Эх, сынок, сынок, да я вижу у тебя слезы на глазах! Ну что ты, не надо этого, ей-Богу, не надо, даже неловко как-то, не смущай старика. Все ведь у меня теперь хорошо, и, надеюсь, на мою долю придется еще немало микрорадостей. Спасибо тебе, сынок, за участие, спасибо, что выслушал, иногда так нужно выговориться, а внимательные слушатели теперь большая редкость в наш суматошный век, прям хоть со стенами разговаривай, но этот вид сумасшествия чересчур даже для меня. А теперь я, пожалуй, пойду, пора и честь знать. И помни, счастье – сейчас и здесь, в каждой минуте, в каждой секунде – свое, пусть крохотное, на первый взгляд незаметное, но счастье! 

Комментарии

Replied
Аватар пользователя Галина Антошина
Живо и правдиво...
Replied
Аватар пользователя Игорь Хомечко
Спасибо, Галина!
С уважением, Игорь
Replied
Аватар пользователя Вьюгина Татьяна
Автор , без сомнения, имеет огромный талант. Он сделал то, что и должна делать настоящая литература: поднял сразу много общечеловеческих вопросов о наболевшем в такой емкой и живой форме. Немного походит на Гоголя, на Достоевского, но именно немного и в лучшем смысле походит. В лучших традициях русской литературы, с любовью к человеку Успехов Вам дальнейших, Игорь.
Replied
Аватар пользователя Игорь Хомечко
Огромное Вам спасибо, Татьяна, за прочтение и за вдумчивый комментарий! Некоторым не нравится этот рассказ - мол, слишком мрачно написано, а Вы сразу разглядели самую суть - любовь к человеку! 
С теплом, Игорь

Новые комментарии

Медиа

Последние публикации