Вход на сайт

Сейчас на сайте

Пользователей онлайн: 0.

Статистика



Анализ веб сайтов

Вы здесь

Одиночество Бога

   Эй, толстомордый, че ты здесь забыл, шевели копытами, а то ща так накостыляю, что станешь Пегасом!..
   Надо же, извиняешься, интеллигент, стало быть. Поразвелось вашего брата, совсем житья не стало, плюнуть некуда, попадешь в интеллигента. И чего это ты, интеллигент, здесь, забыл? Ну да ладно, можешь присесть, места всем хватит. На-ка вот, хлебни водички, на тебе лица нет, ты сейчас серее полевки, и трухает тебя, как в десятибалльный шторм. Надеюсь, ты не приплелся сюда вышибить себе мозги, а то еще, чего доброго, изгадишь все тут, тебе-то будет пофиг, а мне здесь оставаться.  Так что, если что черное удумал, то проваливай отсюда поскорее, скройся из пределов видимости, а там – вешайся, режься, топись и стреляйся, сколько твоей душеньке будет угодно.
   Эх, ночь-то какая промозглая, дьявол ее задери! Как - будто даже легкие, покрывшись плесенью, стали похожи на сыр бри. Ты, значит, Василий? Хотя, на кой шут мне сдалось твое имя, мне по барабану, будь ты хоть Гитлером со Сталиным в одном флаконе…. Вот скажи, и на кой тебе мое имя, когда я сам давно его не помню? Че вытаращился, будто огреб дубинкой по почкам? Как не помню? А как его упомнить, ежели уже годы ни с кем не общался, пока ты, болезный, тут не появился. Ну, если тебе от этого будет легче, то зови Глеб Петровичем. А вот скажи, Вася, спички у тебя есть? Зажигалка? Тоже сгодится. У меня тут специально для таких ночей дровишек припасено, ща костер разведу, греться будем.
   Эх, болезный, и где тя носило-то, вон одежонка-то вся волглая, аж пар идет! На-ка пока тулуп, скидай ее, просуши у костра, а то быстро ласты склеишь в такую-то погоду! А это че у тебя на шее – медальон? Ха, неужто и вправду крест, и в церкву, небось, ходишь? Че, без балды, правда – веришь? Вон на те лица нет, не будь какой катастрофы, ты б сюда не пришел, и после этого – веришь? Эх, и дурилка ты картонная после этого! Да не езди ты мне по ушам своей Библией, не так оно все было, если хочешь знать! А меж тем, это по Его вине и ты, и я, и остальные вынуждены метаться.
   Ну ладно, тебе, так и быть – расскажу, ты, пожалуй, способен понять. Видишь ли, несовершенство Бога – в Его совершенстве. Он – единственный, Он везде и всюду, Он – вездесущ, и так далее. Но при всем этом, вот ведь незадача, Он – абсолютно одинок. Ибо Ему нет равных, и абсолютно некому Его понять. А значит, Он – несчастлив, ведь, согласись, не назовешь же счастьем бесконечное любование собой. Но Он, увы, не всемогущ, ибо не в силах сотворить одно – равного себе Бога, отличного от Него самого. И тогда Он, вконец измучившись, чтобы избавиться от скуки, сотворил мир, сотворил нас – по Его образу и подобию, а значит – со всеми достоинствами и недостатками, присущему Ему самому. Ну, вот скажи мне, может ли Творение быть совершеннее своего Творца? Естественно, не может. Вот так и Он, не будучи сам счастливым, не смог сделать нас счастливыми, дав взамен бесконечные метания и напрасные поиски счастья, которого и в помине нет.
   Погоди, не перебивай, знаю наперед, что ты хочешь возразить, что, мол, есть счастливые люди. Нет, есть лишь те, кто обманывает самих себя, придумывая себе счастье. Ну, вот смотри, вот это – кирпичная стена, если она есть в действительности, то она есть для всех. Ей все равно, признаешь ты ее, или отрицаешь, но если ты попытаешься ее игнорировать, пройти сквозь нее, ты просто разобьешь себе лоб. А теперь приведи-ка мне пример, что было бы счастьем для всех, счастьем абсолютным и безоговорочным, как вот эта самая стенка? Вот видишь, не можешь.
   Возможно, счастье – в избавлении от одиночества, но и с этим промашка вышла: будучи сам одиноким, напрасно пытаясь избавиться от этого одиночества, Он не смог избавить от него и нас. Всю свою жизнь мы пытаемся избавиться от этого пожирающего нас изнутри одиночества, не понимая того, что от него избавиться невозможно, ибо – изначальный брак, ошибка в расчетах при сотворении нас самих.
   Вот тебя, наверное, жена бросила. Не удивляйся, у тебя это прямо на лбу написано. А ведь когда-то вы с ней клялись и божились быть единым целым, не так ли? Ладно, ладно, не буду сыпать тебе соль на раны. Но представь, даже если бы не бросила, что дальше? Все равно у каждого из вас своя жизнь, свои скелеты в шкафу, и умрете вы в разные дни. Что еще? Ах, да, дети, которые, как ты полагаешь, твоя плоть и кровь. Но дети вырастут и больше не будут нуждаться в тебе, и это, заметь, в лучшем случае. А в худшем – они будут сидеть и ждать твоей же смерти, как свободы и возможности получения наследства.
   Думаешь, почему я здесь? Была и у меня самого семья, дети, окружение. Я ведь, тоже, как и ты, интеллигент, правда, теперь уже бывший. Жена. С ней мы познакомились еще в институте, на предпоследнем курсе. Она приехала поступать и как-то потеряно жалась к стеночке, беспомощно и затравлено оглядываясь с оторопью лани, неведомо как вдруг вырванной из привычного леса и оказавшейся прямо посредине автобана с мчащимися сломя голову железными коробками, неприятно пахнущими бензином, оглашающими воздух утробным ревом своих моторов да истеричным визгом клаксонов. Она нервно покусывала свои прекрасные пухленькие губки, теребя в руках лаковую сумочку. Я подошел и взял ее за руку, и  – прям по Булгакову, любовь молниеносно и беспощадно поразила нас, как поражает финский нож в руках убийцы из темного переулка. Мы, как сумасшедшие, забыв обо всем на свете, напролет сутками, неделями, все время были вместе. И логичным завершением всего этого стал свадебный кортеж, такой призрачный и далекий теперь.
   Но тогда казалось, что сказка будет продолжаться вечно, что я счастливый баловень судьбы, которая будет пестовать меня. Окончив институт с отличием, я получил хорошую интересную работу, о которой всегда мечтал. Я ведь геолог, изъездил, почитай, всю страну вдоль и поперек. Где я только не был, какие красоты природы не видел, ты и представить себе не можешь. В общем, хлебнул с лихвой романтики вечерних бдений у костра, рядом с брезентовой палаткой, с неизменной гитарой в руках.
   И, казалось бы, все отлично, только мы с женой стали все больше и больше отдаляться друг от друга, как-то тихо и незаметно, точно бревна плота, потерявшие сцепку, вначале по инерции еще плывущие вместе, но затем все дальше и дальше разносимые течением. Знаешь, оглядываясь назад, я до сих пор не могу понять, с чего все началось, с какой именно капли количество перешло в новое качество, и наша идиллия дала трещину. Может, с моих частых командировок, может, с привычки не интересоваться работой друг друга: ее никогда не интересовала геология, даже самые редкие и дивные минералы не могли заставить ее взгляд засветиться хоть маленькой искоркой интереса. Я же никогда не любил иностранные языки, они в жизни не давались мне, поэтому книги на английском и немецком, что она переводила, всегда были для меня какими-то мертвыми и чуждыми предметами, досадными препятствиями. Я, чертыхаясь, натыкался на них всюду и никак не мог взять в толк, на кой они вообще нужны, зачем переводить их, когда есть великая русская литература, сверх которой сказать уже ничего невозможно, а все эти Йейтсы и Китсы – ну чистые пигмеи духа по сравнению с нашими глыбами: Пушкиным, Лермонтовым, Достоевским, Толстым. Нет, поначалу мы еще пробовали увлечь друг друга, она наизусть читала мне стихи в оригинале, я – с неменьшим восхищением и упоением пытался рассказать ей о том, что она презрительно считала мертвыми бесполезными камушками. И оба одинаково дулись, когда встречали полное непонимание собеседника.
   Наверное, последним счастливым моментом нашей совместной жизни стало получение трехкомнатной квартиры после рождения второго ребенка. Боже, с каким восторгом и энтузиазмом мы взялись за ее обустройство, забыв обо всех разногласиях! Мы снова светились от счастья, и может потому, нам отнюдь не мешали и не отталкивали друг от друга наши перепачканные ПВА и краской старые одежды, которые, видит Бог, были ближе и роднее самых дорогих и вычурных вечерних нарядов. Я тогда был уверен, что все образуется и само собой наладится, и что это лишь – возвращение к естественным для нас нормальным отношениям. Но эта сказочная феерия быстро прошла, ремонт был закончен, восторги от нового жилья поутихли, а вскоре я отбыл в очередную командировку.
   Дети. Одно время мне казалось, что появление детей сблизит нас, но еще больше отдалило. Между нами началось какое-то негласное и тщательно скрываемое даже от себя самих соперничество за наших детей. Я хотел видеть их одними, она – другими, они же сами – желали быть вообще третьими, умело играя на нашем перетягивании каната, инстинктивно чувствуя его. Против чего будет мама – то, конечно же, разрешит папа, и наоборот. Мы словно соревновались друг с другом, кто же из нас больше любит наших детей. И при этом она, увы, имела изначальную фору, так как ей не надо было покидать их, не видя рядом с собой по нескольку месяцев в году. Поэтому вполне логично, что ей удалось победить и каждый раз после очередного своего приезда я замечал в их глазах растущий лед отчуждения, как и у их мамаши. Они выросли тепличными созданиями, привыкшими к потребительству. По большому счету им не нужны были ни я, ни – она. О нас вспоминали лишь, когда в очередной раз им требовались деньги.
   Знаешь, когда они повзрослели, то как-то замкнулись в себе и неизменно соблюдали некую определенную дистанцию с нами. Хоть бы раз кто-то из них поговорил, пусть не со мной, так – с ней по душам! Но нет, на это у них никогда не было времени, допотопные предки никак не вписывались в картину их стремительной жизни – некой постоянной погоне за удовольствиями, острыми ощущениями, яркими, броскими шмотками. Я вот все думаю, а не оттого ли это происходило, что они чувствовали разлад и фальшь в отношениях между нами?
   В общем, как-то само собой вышло, что дом мой, который должен был по идее стать моей крепостью и тихой гаванью, превратился в обитель ханжества и лицемерия. И откуда только у нас, никогда не бывших за границей, вдруг возник этот чудовищно безликий, дежурный формат общения: «Как дела, дорогая? Прекрасно, милый, а у тебя? Да тоже все замечательно». А сами даже при этом и не потрудимся заглянуть друг другу в глаза, стараясь побыстрее вернуться каждый к привычным для него вещам: она – к своим иностранным книгам, я – к своим минералам и научным статьям. О, нет, никаких физических измен не было, мы, наверно, были слишком хорошо воспитаны для этого. За исключением, всего-навсего того, что под одной крышей вынуждены были сосуществовать, не замечая друг друга, две параллельные, непересекающиеся вселенные, два абсолютно разных, чужих человека, каждый из которых не раз ловил себя на мысли, а что он здесь делает, рядом с совершенно чуждым созданием, не более понятным, чем какой-то гипотетический инопланетный разум.
   Что еще оставалось? Ах, да, друзья. Вот говорят: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Общих друзей как-то не сложилось, у каждого из нас был свой круг, который придерживался сходных с ним интересов, привычек и убеждений. Конечно же, мы были слишком воспитаны, чтобы полностью игнорировать круг другого, нет, мы со страдальческой самоотверженностью добросовестно терпели визиты гостей, играя роль радушных хозяев, эдакой замечательной пары с обложки глянцевого журнала. И ни один, даже самый внимательный гость, не мог почувствовать за обаятельной улыбкой ту глубину скуки и безразличия, которая скрывалась в душе каждого из нас по отношению к друзьям другого. Представляешь, нам даже все окружающие дружненько так завидовали, как же, ах, какая идеальная пара, прямо пример для подражания…. Прав был старик Лермонтов: «Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно».
   Хотя знаешь, я все чаще и чаще ловил себя на мысли о каком-то потребительском отношении со стороны друзей. У каждого из них были свои личные интересы, и вспоминали обо мне обычно лишь тогда, когда им требовалась какая-то помощь. Я, все острее чувствуя их неискренность, тем не менее, никогда им не отказывал, может, из малодушной боязни остаться одному, если порву с ними. Но по мере выполнения каждой их просьбы внутри меня помимо моей воли само собой вырастало какое-то ощущение гадливости и брезгливости, что ли. Я презирал их, считая себя изначально выше, меня даже забавляло мое знание их неискренности, внутреннее разоблачение их уловок, при этом, конечно же, я прилежно играл свою роль наивного простачка, понятия не имеющего, что его обводят вокруг пальца.
   Чем больше я чувствовал полный крах своей личной жизни, тем с большим рвением пытался найти забвение в работе и достиг на ней определенных успехов. Какое-то время это и в самом деле спасало, но вот ведь беда: я все меньше и меньше получал удовлетворения от своей работы, относясь к ней, как к неприятному, но полезному лекарству. Юношеский энтузиазм, равно как и стремление к истине, ушли куда-то в прошлое, сгинув бесследно. Я, что называется, забронзовел при жизни, чувствуя себя эдаким монументом. И я требовал должного почтения к этому памятнику, изнутри все больше и больше ненавидя его. Сам работая сутками напролет, я требовал того же от окружающих, и горе было тем из них, кто смел относиться к работе не только спустя рукава, но и просто работал без огонька, словно отбывая на ней свой срок заключения. А между тем, притягательная романтика, канув в лету, лишь предельно ясно высветила передо мной все ее недостатки. Теперь в каждой новой командировке меня уже не охватывал азарт гончей, почуявшей след, изо всех сил рвущейся с поводка. Я видел уже не очарование природы, а лишь досадливый рой комаров и мошкары, все более и более изводивший меня. Даже пленительный, будоражащий воображение раньше аромат костра теперь, в одночасье изменившись, отдавал лишь неприятным дымом и гарью. В общем, я в итоге возненавидел то, чему полностью отдавался и что боготворил ранее – свою работу.
   Может быть, если бы у меня был какой-нибудь тайный порок, любое, пусть самое безумное увлечение, роковая страсть, жертвой которой я бы стал, то это явилось бы той отдушиной, которая позволила бы продлить агонию. Но, увы, такой отдушины не нашлось, и я со всей своей правильностью бессмысленно плыл по течению, как лодка посреди штиля, с безжизненно обвисшими в унылой траурности парусами. Я больше не мог, я физически задыхался от такой жизни. Но когда я в первый раз сбежал ото всех на две недели, домашние сделали вид, что ровным счетом ничего не произошло, безразлично посчитав меня в очередной командировке, даже не потрудившись позвонить на работу или проверить, на месте ли тот рюкзак, с которым я по сложившейся традиции никогда не расставался во время командировок.
   Я мог бы продолжать играть свою безнадежно провальную роль, мог закрыть глаза, смирившись с положением в качестве эдакой домашней тени, очередного предмета интерьера, навроде стула или комода. Но я бросил все и ушел сюда, в свое изначальное одиночество, в свою абсолютную свободу, так честнее….
   Но что-то я с тобой больно разоткровенничался, может, себя самого вспомнил, лет так дцать назад. Вот, уже утро, светает, и одежда твоя просохла, так что двигай-ка ты лучше, мил человек, домой. Здесь тебе делать больше нечего. Не для того я отрекся от всего мира, чтобы любоваться твоим обществом. И скажи спасибо, что не получил от меня по шее, вон, вишь, у меня и палка для подобных случаев завсегда под рукой, так что для тебя самого лучше не попадаться мне больше. Никогда не попадаться!

Комментарии

Replied
Аватар пользователя Корытко Пётр
Не возражаете, Игорь, если мы возьмём эту вещь в наш альманах, в один из ближайших номеров?
С теплом, П.К.
Replied
Аватар пользователя Игорь Хомечко
Ну что Вы, Петр, наоборот, буду только рад этому!

Новые комментарии

Медиа

Последние публикации