Старик

   Старик который уже год молил о смерти, но она все не приходила к нему, точно панически боялась его бескровных уст, непроизвольно подрагивающих, периодически обнажающих искалеченные беспощадным временем беззубые десны.
   Мир, некогда необъятно-просторный и бескрайний, сузился для него до удушающе-тесных размеров крохотной комнатенки, от такого же старенького, как и он сам скрипучего диванчика с основательно поистертой до прорех обивкой неопределенно серого цвета до жесткого и весьма неудобного инвалидного кресла, в которое он каждое утро старательно переваливал свое тщедушное тело, чтобы мирно продремать в нем до сумерек. Старик уже и сам не мог разобрать, чем эта затхлая комнатенка с вечным полумраком из-за тщательно задернутых штор (яркий свет солнца немедленно вызывал у него дикую головную боль) отличается от того последнего пристанища, которое он обретет в будущем. Да он и дремал-то, в общем, только для того, чтобы ненужные ему надоедливые мысли, подобно писклявому комариному визгу, не роились в его голове.
   - Ну вот, опять приперлась, да не сдох еще, - привычно проворчал он свою дежурную фразу, которой старик по обыкновению встречал свою соседку – дворничиху Викентьевну, регулярно забегавшую к нему, чтобы принести продуктов, сам-то он уже и забыл, когда в последний раз переступал порог своей комнатенки.
   - Я тоже рада тебя видеть, - в ответ так же дежурно отвечала ему Викентьевна. – Я вот тебе пожрать принесла.
   Старик обидчиво поджал свои губы и брезгливо замолчал. И неизвестно, кого он в этот момент ненавидел больше – эту вечно поддатую грубоватую дворничиху, которую он всегда терпеть не мог или свою собственную немощь, поневоле заставлявшую его прибегать к услугам Викентьевны. Этот ритуал взаимного обмена «любезностями» у них повторялся каждый день. Викентьевна знала, что больше до конца своего визита от старика слова не добьешься, поэтому, погромыхав пакетами и кастрюлями и для порядку поворчав вполголоса себе под нос, она молча удалилась, осторожно прикрыв за собой дверь.
   Старик с облегчением перевел дух и впал в свою привычную полудрему. Это сонное оцепенение приносило долгожданное забвение – то, к чему он стремился весь свой остаток жизни. Ему почти удалось благополучно забыть практически все, он уж не помнил, как его зовут, почти не вспоминал свою занудную надоедливую работу, которой он в своей далекой молодости отдавался с таким энтузиазмом и упоением и которую физически возненавидел под старость.
   Лишь одно воспоминание ему забыть никак не удавалось, как он ни пытался: магически притягивающий к себе взгляд чьих-то бездонных карих глаз, укоризненный и зовущий за собой. Старик уже давно забыл ее имя, не помнил даже год, когда она встретилась на его пути, как, впрочем, не знал и какой год за окном сейчас. Для него время остановилось и застыло, словно закапсулировавшись вместе с ним в этой сонной комнате. Даже ее портреты и те пылились в дальнем углу в нижнем ящике старого комода, соседствуя с целой кучей многочисленного хлама некогда дорогих и памятных, а теперь – таких бесполезных и ненужных вещей: давно непишущих уже авторучек, огрызков карандашей, старых запонок, основательно потертых портмоне, календарей, каких-то старых рукописей без начала и конца с беспорядочно перемешанными страницами, поздравительных открыток и писем. Он прекрасно знал, что как только он умрет, все это барахло выбросят на ближайшую помойку, даже не разбирая его. Да, впрочем, если бы он только мог встать на ноги, отряхнувшись от своего паралича, он бы и сам все это выбросил, настолько оно для него стало чужим и угнетающе-унылым.
   Вот и сейчас, едва он отряхнулся от сонной дремы, взгляд этих глаз вновь возник в виде отчетливого воспоминания. Старик вздохнул, досадливо поморщился и поспешил отогнать его другим привычным способом – давясь и откашливаясь, стал доедать остатки манной каши, что сварила ему Викентьевна. Да только сегодня видение все не проходило, и он все с большим ожесточением запихивал это варево, заедая его хлебом.
   С недовольным ворчанием покончив с этим занятием, он опять было погрузился в свою полудрему, но, как-то странно икнув, вытянулся и затих в своем кресле.
   - Вот ведь оно как, отмучился, болезный, - привычно перекрестилась Викентьевна, зайдя к нему на следующее утро.
   Вид старика поразил ее: он как-то странно помолодел на добрый десяток лет, морщины его несколько разгладились, а на губах старика, самое удивительное, впервые за последние четверть века, застыла какая-то растерянная и умиротворенная улыбка, словно он перед самой своей смертью наконец избавился от того, что так угнетало и мучило его.