Вход на сайт

Сейчас на сайте

Пользователей онлайн: 0.

Статистика



Анализ веб сайтов

Вы здесь

Сергей Серпанов. Целинный загиб

Этот миф придуман не нами…

 

ЦЕЛИНА

 

Эпопею по имени Целина почти 60 лет назад называли героической. И хотя она была детищем Хрущева, после переворота, отправившего Первого секретаря ЦК КПСС в отставку с обидным ярлыком «волюнтарист», историю в очередной раз переписали. Создателем целины был назначен Леонид Ильич Брежнев. Но даже с высоты сегодняшних дней трудно дать оценку тому, что происходило тогда на необозримых просторах Казахстана, Сибири, Урала, Поволжья и других районов страны. Были на целине и свои герои, но хватало и негатива, и я это видел собственными глазами. Целину осваивали не только комсомольцы-добровольцы, но и зеки, ссыльные и те, кого называли тунеядцами. В принудительном порядке, естественно.

 

Степь без конца и края

 

Жалкая выцветшая трава. Ни единого деревца. Неумолимое солнце. Белые столбы пыли над дорогой. Густой запах полыни. Такой я впервые увидел целину. Это случилось в 1965 году, когда меня призвали в армию.

 

Я попал в североказахстанский поселок, где еще за восемь лет до передислокации сюда нашей ракетной дивизии из Тюменской области обосновались первоцелинники. Нам, служивым, иногда приходилось с ними общаться, и реальная жизнь в этих забытых Богом местах представала совсем не такой, какой ее рисовали насыщенные пафосом статьи и репортажи в газетах.

 

Первое лето здесь было жарким. Не успели мы переодеться в военную форму, как кусок-сверхсрочник по кличке Карлик Нос взвод по тревоге поднимает:

 

- Получить сухой паек и – в машину!

 

Вообще-то не положено, когда карантин не кончился, куда-то салаг выдергивать. Только это правило не соблюдается. Значит, на работы какие-то, другого не доверят.

 

Рядом с замком – заместителем командира взвода  Карликом Носом – штатский. Здоровенный мужик с кулаками-утюгами. Вроде бы директор совхоза соседнего. Но он километров за сорок, это другой поселок, так что куда везут, – пока неизвестно. Дорога мало ведома. Про этот поселок – вообще никакой информации. Законспирирован, как и площадки ракетные.

 

  ... Ехали по буеракам, такырам – земле, от солнца растрескавшейся, желтой, сухой, соляными кристаллами блестевшей. На ухабах и колдобинах душу всю вытрясло. С неба раскаленное олово струится, вокруг – простор, яркий, безграничный, степь нелюдимая, степь бескрайняя – даже не верится, что она такая. Рыжая степь, лысые взгорья, косогоры, солончаков лишаи. Дует ветер, шевелит редкие былинки, пыль, мягкая, как мука, глаза жжет, и сохнут они, как земля без влаги. А вокруг - тишина безголосая. Только она одна, да еще орел, добычу высматривающий.

 

Сначала на все это с интересом смотришь, потом тоскливо становится, еще через одно потом – жутко. И страх накатывает: неужели природа умерла, и от нее только скелет остался – сухой карагач, одинокий сторож солнца, а прах переносит с места на место ветер жаркий? Безмолвье, безводье, безлюдье. Много чего без. Даже и не сосчитать.

 

Что тут слова мусолить, широки просторы степные, открыты не только ветру. Кудрявым маревом со всех сторон охватывают, звонким зноем; куда взгляд ни кинь – только степь да небо в редких, как пушинки одуванчика, облаках. Крохотной точкой человек здесь кажется, даже тридцать человек, взвод. А то и больше. Степь людей не считает – они не ровня ей, как ни ровняй. И не устоишь на месте одном – горяча, как сковородка, земля, прокаленная солнцем, горяча даже сапога подошвам. Говорят, здесь трава уже рождается красной и солоноватой.                                                             Я солончаки впервые в жизни видел. Желтовато-белая корка землю покрывает, трескается под солнцем, крошится, вздыбливается. Если смотреть издалека, это кажется широкой рекой, льдом скованной. Словно земля вскипела когда-то и запеклась. Если идти по ней, ноги проваливаются, соль в сапоги – и ноги, как кислотой обжигает. И не только ноги – губы, язык, глаза.  

 

Утиные хляби

 

Но вот вдалеке, в белесости, как в молоке, поселок целинников проявляется. Три или четыре десятка однотипных  домов словно плавают в воздухе, солнцем пронизанном, с ними саманные халупы соседствуют, давно не беленые. Путаница сухих стеблей, полынь. Цепью растянутой уходят в овражки табуны репейников. Роются в пыли куры, тощие свиньи в поисках съестного рыскают. Крякают басом толстоголовые утки, есть поросята просят, а есть нечего. Как тут они без воды обходятся – загадка. Хотя нет, есть пруд – он так и называется: Утиные хляби.

 

Но зажиточностью в поселке и не пахнет. Бедность, заброшенность, убожество, кажется, из каждого угла выпирают. Глиняные дувалы – заборы. Покосившиеся сараюшки. И – ни одной души живой. Словно вымер поселок.

 

Потом выяснилось: какое-то торжество отмечалось, и булга – ссора по-местному - случилась. Перепились целинники, пошли разбираться с казахами-старожилами, которые весьма холодно новоселов приняли. Те и обиделись. Тут-то буча и завязалась. Поселок на две стороны качнулся. Стенкой на стенку пошел. Кстати, драки здесь и позже случались. Как пошла вражда спервоначалу, так и не кончилась.

 

Но тогда битва была не на жизнь, а не смерть – иначе не скажешь. С кольями и арматурой целинники на казаха набросились - он пытался их урезонить. Но разве урезонишь толпу, которая неуправляема? На подмогу своему сородичу близкие его кинулись. Двоих в итоге в морг увезли, еще четверых – в больницу, человек пятнадцать – в обезьянник, в тюрягу. Конфликт удалось погасить только с помощью ракетчиков. Роту охраны сюда на вертолете забросили. Но драчуны лишь тогда утихомирились, когда стали в воздух стрелять.

 

В общем, порезвились. И прослезились: в разгаре -жатва, а работать некому. Нескольких водителей совхоз не досчитался, комбайнера тоже. План синим пламенем горит, директора на начальственный ковер вызывают. И он от безнадеги к военным решил обратиться.

 

Не знал тогда никто, на каких условиях директор с командирами сговорился. У ракетчиков с доставкой хлеба проблемы были (тогда еще пекарню свою не построили), с картошкой, другими продуктами. Видимо, что-то из совхозных запасов директор и пообещал презентовать – выхода-то нет никакого.

 

По путевке, только по другой

 

В тот же день взвод на несколько бригад разделили. Мне на току работать выпало. Но я не косячил, как другие салабоны. Вкалывал на совесть.

 

Тяжело, правда, с непривычки. Жара, духота, постоянно пить хочется, мышцы одеревенели словно.

 

 Сжатый хлеб после просыхания в валках обмолачивают и на ток привозят. Здесь его взвешивают, дополнительно очищают, проветривают и сортируют. Но солдатам, которые еще и не солдаты даже – присягу-то не приняли, - пришлось в основном готовить бункеры-хранилища к приему зерна  – очищать их, дезинфицировать. Полы каустической содой промывали, потом известково-керосиновой эмульсией, все помещения сернистым газом обрабатывали - чтобы не дай Бог амбарные грызуны не завелись. Врагу такого не пожелаешь: пекло – будь здоров, градусов под сорок – а ты в респираторе.

 

Сначала выносили из хранилищ все, что там было. Если щели обозначались или трещины, засыпали их битым стеклом и кирпичом, заливали цементом. Мусор сжигали. Работы, в общем, хватало. Уставали так, что с ног валились, как кули с мукой.

 

- Откуда родом? – спросила однажды моя напарница. И представилась: - А я – москвичка, Верой зовут.

 

- По путевке комсомола? – спрашиваю.

 

Смеется:

 

- Ну тебя к лешему! По путевке, только по другой. Сидела я, братан. Шесть лет дали. Мужика своего замочила. Схватились – или он меня, или я его. Тут нож кухонный подвернулся. Ну и пырнула. Прямо в сердце попала... Еще в лагере была – «кум» спрашивает: куда, дескать, собираюсь после освобождения? Сказала, что домой. «Нет, не выйдет, - говорит он. - Про все крупные города забудь, они не для твоей персоны. Выбирай: Красноярский край или целина». Вот я и выбрала на свою голову.

 

- И много среди вас таких?

 

- Почитай все. Кто за хулиганку срок мотал, кто за убийство, кто по другой статье. Кто еще поедет в эту дыру?

 

- А как же комсомол?

 

- Какой там комсомол? Шутишь, что ли? Человек десять, может, пятнадцать, правда, были. Белорусы в основном. Они там у себя одной бульбой живут – нищета сплошная. Вот и соблазнились льготами. Им можно было бесплатно проехать по железной дороге, провести багаж, скотину. Главе семье давали тогда подъемные – шестьсот рублей, жене и детям – по двести. Ссуду тоже обещали бесплатную - полтора центнера зерна. А потом встрепенулись: возвращайте, мол, то, что дадено. Вот и обиделись лысые комсомольцы, потому, как вся эта целина – обман на обмане. И всех их как ветром сдуло. Год-полтора продержались – и в обратку. Домой, бульбу свою трескать. А мы остались, деваться некуда. Невыездные...

 

- А вам разве подъемные не давали? - спросил я на свою голову.

 

Вера выругалась трехэтажно.

 

    - Нас в столыпинском вагоне сюда везли. А потом по степи пешадралом трюхали под конвоем.

 

...В первый же день на току пожар случился. Самовозгорание произошло – зерно горячее, не успели проветрить, а оно тлело уже. Вот всем миром и тушили. Воды – в обрез, в ход пошли брезент, песок – его тут, к счастью, навалом. Но все кончилось благополучно. Огонь далеко не распространился, спасли урожай.

 

Самоволка

 

На третий или четвертый день работы на току Леха Майский ночью меня будит.

 

- Чего ты теряешься? – говорит он. – Столько баб вокруг, а ты – тюха-тюхой. Глуп, как пуп. Я к одной уже ночевать наладился. Хочешь – и тебя с собой прихвачу?

 

- Это же самоволка, - сказал я. Необтертый еще был тогда, психология пацанячья. – Узнают – прямая на губу дорожка.

 

- А кто тебя контролирует? – возразил Леха. – Бросили нас под танк, а сами теперь и носа не кажут. То, что у нас напряги, им до фонаря. - Он имел в виду командиров и высказал про них все, что думал. - А потом мы с тобой присягу еще не приняли. Кто нас посадит?

 

Это, конечно, было веским аргументом. Но Леха продолжал обработку. И достал так, что я слабину дал. И вечером следующего дня потащились мы-таки в поселок целинников.

 

Нас встретила женщина лет тридцати. Лицо, опухшее от беспробудного пьянства, никаких следов макияжа, только губы накрашенные, на ногах – вены вздувшиеся. Варикоз.

 

- Знакомься, Татьяна, земляк мой, - представил меня Леха Майский. – Самый среди нас башковитый. Надо бы ему подружку организовать.

 

Татьяна это сделала за минуту буквально. Организовала такую же, как и сама, забулдыжку. Это ее соседка была, Лена. И удивился я очень. Пьяница пьяницей, а глаза такие синие, да такие большие, словно им тут не место совсем, словно с другого какого-то лица перекочевали. Но такое бывает крайне редко, может, один раз в сто лет, может, в двести - у алкоголиков глаза бесцветные, как правило. Словно на солнце выгорели, как трава степная.

 

- Тут у нас гости, - объяснила соседке Лехина пассия. – Загляни на часок. Только чимиргеса прихвати, а то у меня маловато. Без поливки и капуста сохнет.

 

Чимиргесом казахи самогон называли. Молоко от бешеной коровы. Они его неизвестно на чем настаивали. Поговаривали, что на помете курином. Чимиргес забористым был, дуплетом и в голову, и в ноги шибал. И такой вонючий, что, не зажимая носа, выпить его невозможно было.

 

И вот сижу я в доме Татьяны на табурете колченогом. Сижу, как в чаду, собирая мысли перепутанные. Воды хочется, а она здесь золота дороже, поскольку не своя – привозная. Обещал директор артезианской водой обеспечить, да обещание это только. Нужно скважину бурить, а денег нет.

 

- Есть они, да замылены, на другое дело пущено, - говорит Татьяна. – На карман директору.

 

На столе – жбан первача. Разрумянившиеся соседки хлещут его кружками. Мат-перемат, облако дыма. Жалобы на житье тяжелое.

 

- Кто везет, на того и наваливают. Пашем, как лошади, сами клячами стали, - Татьяна плачется. – Место это – гроб для приезжего. Зарплата – смех. Сапог резиновых не купишь. Зубы есть, но нечего есть.

 

- И что – никакого просвета? – спрашиваю.

 

- Был у меня мужик, да вышел весь. Буслаем прозвали его – гулякой. Горлопан, греховодник, любитель кулаки почесать. Схоронила два года тому. Поехал пьяный на тракторе, тут «шайтан» налетел (там «шайтанами бураны снежные или пыльные называли). Не видать ничего – вот он в пруд и сварганился. Тело и не нашли. Теперь Буслай ершей да карасей караулит.

 

- Пил, что ли, сильно?

 

- Да как сказать, не больше, чем другие. Уставал - да. Короче, умыкали сивку-бурку крутые горки судьбы-индейки. Здесь от живого человека добра не жди, а от мертвого и подавно.

 

Одна радость – пьянка.

 

- И пить – помрешь, и не пить – помрешь, - говорит Татьяна. - Зальешь глаза – полегче, вроде. А поутру -опять все то же. Такая же ломота, как с похмелюги. Так до конца жизни и придется трубить на этой ниве совхозной. Тяни, в общем, лямку, пока не выкопают ямку.

 

О своем директоре, Сакене Омарове, женщины отзывались весьма нелестно.

 

- Вор он, - уточнила Татьяна. – Паши не паши - платит шиши, а у самого хоромы барские, ковер на ковре, из фарфора собак кормит. Посмотри в окно. Видишь дом двухэтажный? Это его. Место харчистое, он за него зубами вцепился. Не иначе, как тугрики наши себе присваивает, околпачивает нас, как хочет, лопоушит, что только удумает, вытворяет. Только кому пожалуешься? Он здесь, да и не только здесь, и царь, и бог, и князь, и бандюган главный. Воры в законе с ним чайком оттягиваются. Живет по принципу: что хочу, то и ворочу. Что-то навспроть шерсти ему сказать – считай, покойник. Неугоден кто – отморозки Омаровские живым в землю закопают, в бочке цементом зальют. Сколько уже таких случаев было.

 

- Разве тут милиции нет?

 

- Участковый есть, Кобеев. Но директор давно его к рукам прибрал. Кобеев ему в рот заглядывает. Ни одного дела по поводу пропажи людей не возбудил. А те как в воздухе растворились. Были – и нет.

 

- А почему в район не пожалуетесь?

 

- Дальше разговоров на кухне за чимиргесом дело не идет. Директор и в районе наследил, всех на привязи держит. Вот мы и боимся. Побережешь бровь - глаз цел останется. Да и кто нам, бывшим уголовникам, поверит?

 

Паша Кудрявые Уши

 

Тут неожиданно муж соседки нарисовался, Паша. Пьяный в стельку. И сразу же начались разборки.

 

- Самогон кушаете? И по какому поводу?

 

- А тебе дело какое? Лучше скажи, где был, бревно трухлявое. Куда опять забурился? Опять в долги залез к торгованам? Что обстряпал? Чем рассчитываться будешь? Попробуй только что-нибудь из дома стибрить! Прознаю – не жить тебе на этом свете. Топором башку отшибу. Или лучше скажи, чем задушить тебя – есть нитка шелковая, а есть суровая. Какая больнее будет?

 

- Нет, дорогуша, - Павел сыскоса, зверем смотрит. – Что за допросы такие? Что, куда? Закудакала. Гусь его знает, где я был, где пил и с кем. Не помню. Да дело не в этом. Должен ли я перед тобой отчитываться? И что вы тут такие встревоженные? Провалиться бы вам! Все вы – одно дерьмо, только в горшках разных.

 

Но никто не проваливался. Более того – Татьяна горшки проверила. Ничего существенного не обнаружила.

 

- Ну, ты и гад, - сказала она.

 

- Почему гад? За что?

 

- Потому что.

 

- Нет, ты не просто гад, - уточнила Лена.

 

От возмущения она хлебнула чимиргеса, похрустела огурцом и продолжила:

 

– Ты - скользкий слизняк! Чмо болотное. Ублюдок! Поговори еще у меня – я тебе язык ниже пяток пришью. На зингеровской машинке пристрочу, которую ты еще не спер.

 

- А если рассердиться мне и отдубарить тебя – что получится? Ежели я с полной охотой этой штукой к твоему лобешнику приложусь, и неоднократно? – Паша взял в руки кочергу, стоявшую возле печки. Кочерга - ручной ковки, тяжелая. Такая и череп проломит.

 

Но сценка была комичной – Паша со своей сивой бороденкой и кудрявыми ушами походил на взбесившегося домового. А Лена накуксилась, губенки надула:

 

- Балаболишь ты больно шершаво. Как бы на языке волдыри не выросли. Я сейчас тебя самого отдубарю!

 

Что в Лене есть, то есть, – правду озвучила. И тут натуральная драка образовалась. Пьяные своей силе не хозяева. Кто-то гыкал, кто-то хмыкал, кто-то визжал, кто-то кого-то молотил, не исключая физиономии, причем с помощью посторонних предметов – ухвата печного, скалки, мутовки, мясорубки и даже мухобойки. Хорошо, что хоть кочергу у Паши отняли и в дело не пустили – тут уже смертоубийством попахивало. Но ему все равно рожу раскровянили. Для профилактики. Чтобы не пил где-то на стороне, от других заначиваясь.

 

«Не бей меня, начальник!»

 

Воспользовавшись ситуацией, я спиной дверь вышиб и ушел по-английски - по продольности поселка, подальше от этого чимиргесового ада. Только вот радость по этому поводу преждевременно засверкала. Едва повернул к месту ночевки – трое местных навстречу вывернули, могут ведь и устукать за всяко просто. Кто знает, что у них в котелках? Целинники – народ непредсказуемый. По дыму из бани пара не угадаешь. С виду плюгавцы, вроде, я же - не боязливец, да, наверное, ножи у каждого, а с ножами и хиляк – король.

 

К счастью, о том, чтобы бока намять чужаку, помыслов у местных не было. Люди серьезные, закваски бандитской. Такие на мелочи не размениваются, хотя что здесь, в поселке, мелочи, а что главное, совсем неясно.

 

- Эй, солдатик, - окликают меня эти степные плесняки. – Перемолвиться надо.

 

Замедлил я шаг, остановился.

 

- Как жизнь-здоровье? Как служба?

 

- Хуже, чем было, но лучше, чем будет. – Надо же ведь как-то удивить народ.

 

- Как это понять?

 

- Раньше я на домашних харчах взрослел, вставал, когда хотел, делал, что хотел, - никаких запретов. Теперь же на казенном пайке пуза не нарастить. Тело куда жиже стало. А потом - все по распорядку, никакого тебе здоровья, никакого удовольствия, голова не думает – все за нее командиры решают. Не жизнь, а скукота одна. И чем дальше, тем хуже. В могиле же здоровья вообще никакого не будет.

 

- А ты философ, оказывается. Шмотье у тебя есть?

 

- Какое шмотье?

 

Ну, бушлат, шинель – все годится. Электробритва, транзистор – все это тоже нелишне. Хошь деньгами дадим, хошь – чимиргесом.

 

- Нет у меня ничего, - сказал я. - Шинель не выдали еще. А зачем вам она?

 

- Поменьше вопросов, малой, - обозлился один из мужиков. Он прихмурился как-то нехорошо. Тут и мордобой намечается, подумал я. Не избежать, видно. Кулаки, однако, не только у Паши чешутся. Весь поселок на этом свихнулся.

 

- Да ладно, остынь, - урезонил агрессивного своего спутника другой мужик, постарше. – Не видишь, что ли: салага? А из тебя предрассудки, которые ты понятиями считаешь, как глисты, лезут. Пусть вальсирует себе, куда направился. Эти салаги на току вкалывают. Что с него взять, обтешется со временем, будет нам и от него какая-никакая польза. Так ведь, землячок? Подтверждаешь?

 

- Все может быть, - уклончиво ответил я. И все действительно могло быть – в зависимости от того, как сложатся обстоятельства. В этом безумном мире возможно даже невозможное.

 

На том и сладились. Но я долго еще плутал - как будто бесы кружили, несколько раз выходил на одно и то же место, к поселку. И решил передохнуть, растянулся прямо на земле, еще от жары не остывшей, от соли белой.

 

Было темно, только в нескольких домах, которые к косогору ближе, окна светились. Тянуло сладковатым кизячным дымком (кизяк – это высушенный на солнце ослиный или верблюжий навоз, смешанный с соломой и сформированный в форме кирпичей), собаки грызлись. Да и люди тоже. Неожиданно истошный вопль послышался. За ним – звуки ударов. Кто-то кого-то лупцевал с толком и расстановкой, профессионально – по-боксерски, и я по голосу директора совхоза узнал, а по лупцеванию – его кулаки-утюги. В это ночное время он, как оказалось, воспитательной работой со своими подчиненными занимался. К тому же наверняка поддатый. Ну, если не вусмерть, то изрядно весьма.

 

И голос вскоре плеснулся:

 

- Не бей меня, начальник! – еле шевелил языком по причине своего весьма нетрезвого состояния и длительного мордобоя кто-то из целинников. – Больше не буду. Мамой клянусь...

 

- А почему назюзился вчера?

 

- Как тут не назюзишься, начальник, если тоска поедом ест? Знаешь ведь, что жена от меня ушла?

 

- Похужей бывает, только тут нет никакой причины объективной. Разве не так?

 

И снова – тукманка.

 

- Вот тебе за этот прогул, вот тебе за предыдущий, - приговаривал директор. – И не ходи, собака, туда, куда не положено – в конуру закрою.

 

- В какую конуру, начальник?

 

- Сам знаешь, пятерик тебе светит. Спасибо скажи, что прикрываю. Но я ведь и передумать могу.

 

Я не выдержал - к своей палатке повернул. В голове все мешалось. Ощущение того, что вокруг сплошной театр абсурда, долго не покидало. Как хотелось приструнить этого зарвавшегося Сакена Омарова! Увы, в поселок целинников, а тем более в район ракетчикам заказан был путь – разве что только в самоволку. Самоход же военный абвер может расценить и как дезертирство. А дезертирство – это реальный срок, тут никакой адвокат не вытащит.

 

Потом, правда, к этому абсурду привык я, притерпелся. Человек, к сожалению, ко всему привыкает, даже к худшему самому.

 

Была ли альтернатива?

 

А так ли необходима была целина? Нужно ли было вкладывать колоссальные средства в строительство поселков, многие из которых сегодня брошены, в распашку гигантских земельных массивов?

 

Да, действительно, в начале 50-х годов прошлого столетия наша страна испытывала достаточно острый продовольственный кризис. Но решить проблемы можно было и другим путем. Если учесть, что средняя урожайность зерновых на целине в 1954-1958 годах составила всего 7,3 центнера с гектара, а в последующие годы – меньше 6 центнеров, то прирост урожайности на уже имеющихся площадях всего на 1 процент был бы практически равнозначен всей целинной эпопее. При этом не требовалось «большой химии» - достаточно было придерживаться технологической дисциплины и провести на полях снегозадержание.

 

Еще больший эффект вызвала бы глубокая трансформация системы производственных отношений – главным образом переход к рынку. Но тогда страна еще не созрела для этого. На пленуме ЦК КПСС была выбрана привычная, экстенсивная модель хозяйствования – увеличение зернового клина. Тут не требовалось поступаться какими-то идеологическими догмами.

 

Но целина обернулась большими потерями. Пыльные бури выдували чернозем. В 1960 году в Северном Казахстане ветровой эрозии подверглось более 9 миллионов гектаров почвы, что равнялось сельскохозяйственной площади такой страны, как Франция. А всего потери гумуса из пахотного горизонта Казахстана составляли почти 2,3 миллиарда тонн в год.

 

Положение усугублялось еще и тем, что за четверть века, начиная с 1954-го и кончая 1979-м, 23 года были засушливыми. Пшеница сгорала буквально на корню. Но, несмотря на это, на целину стягивалось огромное количество комбайнеров, водителей, студентов, целые армейские автобатольоны, солдаты срочной службы, резервисты. Порой число занятых на хлебной ниве достигало миллиона человек. Огромны были и затраты на горюче-смазочные материалы.

 

И вот – печальный итог: хотя на долю СССР приходилось 16 процентов всех зерновых площадей на земном шаре (233 миллиона гектаров), хлеб мы закупали за рубежом. В 1985 году было импортировано 44,2 миллиона тонн зерна.

 

И вопрос – очень неприятный вопрос – повисает в воздухе. Непонятно зачем нужно было затевать эту грандиозную и совершенно неэффективную целинную эпопею, срывать с места полтора миллиона молодых людей, которые после развала СССР, став уже пенсионерами, практически все вернулись на свою историческую родину. Целина только продлила агонию советской империи, создавая  иллюзию благополучия.

 

 

Комментарии

Replied
Аватар пользователя Самуйлова Людмила
Как ни печально, но это так. Бессмысленный труд, потеряно здоровье. Был патриотизм, но все позабыто. И никто не вспоминает. В лучшем случае- получили "Ветерана труда". и 1200 руб. Но это в лучшем случае.

Новые комментарии

Медиа

Последние публикации