Если что не так, прости…

Нина Ильиных.

На одном из праздничных богослужений они оказались ряжом. Глаза их встретились. После службы она затерялась в толпе прихожан и исчезла, как бы он ее не искал.
         В следующее воскресенье она опять пришла из Чащино, что в Черепановском район, а он стоял на крыльце только что построенной в Шипуново церкви имени Вознесения Господня, и глазами искал ее…
         Отец Феоктисты был против решения молодых. Не хотелось ему отдавать одну из четырех дочерей на другую сторону. Рано овдовел Федул. И, хотя мачеха не обижала дочерей, хотелось ему, чтобы дети были рядом. Но молодые поступили по своему: после Заговенья вышла вечером Феоктиста на улицу, как бы по нужде, да слишком задержалась.
         Лишь два следа от саней увидал отец на снегу. Кинулся было он, да в какую сторону ехать-то: два следа – два пути!
         И только через год с младенцем на руках, опустившись у порга на колени, предстали молодые перед отцом, прося прощения. Отлегло сердце у старика.
- Да как же ты, бабушка, все это пережила, -  выслушав свою собеседницу, - дивлюсь я.
- Может, война, девка, виновата во всем, а, может, Богу угодно так было.
         На следующую осень Феоктисту, любимицу отца, одну из четырех сестер сосватал красавец Леонтий. Ямщиной занималась новая семья моей собеседницы. Коней держал свекор отменных. Холил их и берег, пуще глаза: так как кормили вороные всю семью. Этого требовал отец и от своих сыновей.
         В любви и согласии родилось у молодых семь детей. Хлеба всегда было вдоволь, мясо, молоко тоже свое, а ягодой, грибами, да рыбой всегда богата земля шипуновская.
         В августе 1919 в село вошли белочехи и стали в домах делать обыски – искали зачинщиков партизанского бунта. В доме моей героини были только дети. Размахивая обнаженной саблей, непрошенный гость требовал выдать взрослых, одного из сыновей Егорку это так напугало, что он потерял сознание и с той поры сердце его стало шалить.
         А через десять лет в 1929 году началась коллективизация – все свезли на общий двор – все стало общее. Надвинул Леон картуз на самые глаза и ходил чернее тучи. Видел, как по улице нерадивые хлопцы старались со свистом прокатиться на его холеных вороных. Глядел на порванные постромки, на нечесаные гривы коней и мозолистые руки ямщика, которыми он мог управлять залихватской тройкой, сжимались в кулаки. Чернел лицом и уходил в пустые дворы. Редко садился за стол.
- Я уж, как могла, утешала его. А он никого видеть даже не хотел. Вскоре его, ослабленного здоровьем, скосил свирепствующий тиф, и осталась я одна с семью детками, - вздохнув, продолжила Феоктиста Федуловна.
         И опять бы ничего. Закипела работа в колхозе. Девок мать отдала замуж, сыновей женила, народились внуки – в ограде тесно было, коли все враз соберутся. Живи, да радуйся, ан, нет. 30 лет было Егору, а он ушел в мир иной, оставив двух детей, сердце так и не могло отойти.
         А Алексея в августе 41-го забрали самым первым из семьи моей героини. Лишь одно письмо пришло от него – в район Ленинграда отправили. Потом забрали Кешку, а через год привезли без левой ноги. Еще две дочери овдовели, зять Семьянов Дмитрий Акимович погиб под Вязьмой, а второй пропал без вести. Сына Федора по состоянию здоровья отправили на заводы в Новосибирск. Жена его Агаша была на сносях – пятого ребенка ждали в семье. В конце февраля разрешили Федору попроведать семью – дали ему трое суток, а он лишь к исходу вторых добрался в деревню – пешком шел, ноги сильно обморозил. Агаша еще не родина. Корью болели все четверо детей. В трудном оказался Федор положении: на работу опоздает будет наказан и остаться дома – дезертир, по законам военного времени – это штрафбат, а то, может, еще хуже. И все-таки Федор остался с детьми.
И с тех пор жизнь его семьи и матери превратилась в ад. На люди нельзя было показаться – для всех односельчан – он ушел в город. Вскоре приехали из военкомата, частыми стали люди с сельского Совета. Дома и день и ночь сидели на закиде. Баню топили в потемках, и когда Федор шел помыться, с двух сторон переулка стояли домашние постовые.  С приходом лета Федор уходил в согру. Комар съедал заживо: костер-дымокур нельзя было развести – дым выдал бы беглеца. Денно и нощно молила мать  Богородицу о спасении и не знала, что было бы лучше: сдаться властям или продолжать скрываться. И этот ад продолжался два года. Два года ожидания, страха и надежд. Эти вопросы сверлили, терзали душу матери, чтобы она ни делала.
Страх поселился во всем ее немолодом теле. Ей казалось, что там, в зарослях лебеды – сидят люди из милиции, и она в день по три-четыре раза ходила туда. Она машинально щипала розовато-перламутровые макушки лебеды, складывала их в подол фартука, а сама с вышины своего роста оглядывала бурно растущую лебеду: а друг там кто-то сидит и наблюдает за домом сына. Достав из загнетки русской печи чугунок с кипятком, она быстро ошпаривала нарванные листья и тут же выходила на улицу – не пропустить момента, вдруг придет чужой. Здесь же в ограде, отцеживала листья и на минуту юркала в сени, чтоб плеснуть с горшка стакан сливок и выходила на крыльцо, шумнув вечно просящим есть внукам. И пока они тут же на крылечке хлебали это хлёбово, она стерегла калитку своей усадьбы и калитку сына – благо, дома были рядом.
В май 1945-го за Федором пришли. С заломанными руками вывели 40-летнего седого, как лунь, старика, посадили в машину и повезли в район, а за воротами стояла Агаша с пятью мал малого детьми, а мать  Феоктиста Федуловна упала у калитки, и не было никаких сил, чтобы ее поднять.
Боль, стыд, неизбежность – все скопилось в маленьком сердце. Куда пойти, кому печаль свою поведать? Дочери вдовы, сын без ноги, другой уже четыре года не подает вестей, а вот и Федьку забрали. Что будет теперь с его семьей?
Но имя Феоктиста значит с греческого Богом созданная – терпел Бог и ты терпи.
К счастью, вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии в связи с Победой, в котором говорилось: освободить от наказаний осужденных за самовольный уход с предприятий военной промышленности.
Долго и дотошно допрашивали его в кутузке, а однажды пришел милиционер, вывел его из камеры и повел по улице, затем завел зачем-то в кинотеатр на вечерний сеанс и посадил рядом с собой. Что видел Федор на экране и о чем думал, остается только догадываться. После сеанса повел его по улице Пролетарской (до самого леса), что вела к родному селу и сказал: «Ну, иди домой». Федор шел, а сам затылком чувствовал: вот-вот ударит пуля, при этом сам все ускорял шал, а потом побежал.
Лишь с рассветом он постучал в окно к матери, а затем к жене и детям.
Отлегло у материнского сердца – кормилец детей дома. Не гнушался Федор никакой работой, хотя и выбора у него не было. Как-то состарился, согнулся, стал припадать на одну ногу(на весенней земле спал в шалаше), но все-равно: он был при детях.
Но не меньшей занозой в сердце у матери была неизвестность об Алексее. Лишь весной 46-го пришла от него весточка: был в окружении – потом плен, по окончании войны после всех проверок и допросов был признан невиновным, но был отправлен в Кемеровскую область на работу в шахты.
Благодарила Феоктиста Богородицу, что живой сынок, хотя и находился под надзором.
Лишь весной 47-го года разрешили жене с сыном приехать к месту пребывания мужа. Невестка с внуком уехали, а дочери Феклы не стало – туберкулез в те годы был не излечим. В январе 51-го по состоянию здоровья разрешили сыну с семьей вернуться на родину в село.
Почти 10 лет не видела мать своего сына. Стало пошаливать здоровье. И видно Бог послал матери за все ее страдания покинуть этот мир на второй день светлой Пасхи.
Р.S. Годовалая я была, когда тебя не стало. Поздно ко мне пришло, чтобы история твоей жизни легла на бумагу…
Но я старалась, на сколько это можно, и ни одного факта твоей непростой жизни не исказила и не выдумала. Говорят, ты любила меня, и что-то есть во мне от тебя, да это и понятно – ведь ты моя бабушка. И если что не так, то прости…