Грех

       В мутно-сером проеме окна вагона, затейливо обрамленного струйками мелкого осеннего промозглого дождя, живописная картина утопающих в распутице покосившихся деревенских изб, в неизбывной тоске оплакиваемых склоненными в безнадежной молитве деревьями, сменилась чеканными рядами безликих серых пятиэтажек, стреноженных паутиной дорог – поезд подъезжал к Москве. Пустынные платформы мелькающих станций, так и не дождавшихся своих электричек, немо вопили своими серыми табличками названий вослед проносящемуся поезду. Вот, наконец, и окраина разлюбезной столицы, философски встречающая прибывающих гостей живой иллюстрацией Экклезиаста, грозно напоминающей о суете сует – грудами металлолома: полусгоревшими остовами машин, причудливо переплетенными в последних своих смертных объятьях с какими-то бесформенными металлоконструкциями, прикованная к ним прочными прутьями арматур. Все чаще и чаще по дороге стало мелькать с рекламных щитов светящееся приторно-слащавой улыбкой лицо Отца-Благодетеля, все увеличивающееся в размерах по мере движения от окраины к вокзалу. Сам вокзал еще издали встречал приближающихся путников громадной двадцатипятиметровой статуей Отца-Благодетеля, приветливо машущего им своей рукой.
     Иван Толоконников безотчетным движением поправил узел галстука, заерзав на жестком сидении своего плацкарта. Волнение и предчувствие долгожданной встречи с Родиной переполняли его: долгие годы он жил за границей, ежесекундно мечтая вернуться домой. Двенадцать лет назад он, тогда еще совсем юный паренек, уехал, куда глаза глядят, после развода с женой, думал сначала на пару месяцев, а потом жизнь завертела-закрутила его, как белку в колесе. Несладко ему пришлось на чужбине, отовсюду гонимому на манер Вечного жида: Иван за эти годы сменил с десяток профессий, перебиваясь с хлеба на воду, напрочь забыв о своих двух университетских дипломах – двуглавые орлы на них и русский язык неизменно вызывали у работодателей враждебность и желание оттоптаться на бедном Иване за все грехи «народа-агрессора», как именовали народ русский в большинстве республик постсоветского пространства. Толоконников и рад бы был вернуться, да только ему, с головы до ног опутанному прочными цепями кредитов, это было сделать весьма непросто. Чужбина намертво, как болото, засасывала его в зыбкую свою трясину, алчно надеясь поглотить Ивана целиком, без остатка. Иван отчаянно сопротивлялся, устроив в жалкой своей конуре на десяти квадратных метрах чердачного помещения свою персональную мини-Россию, не допуская тлетворного влияния заграницы на порог: с очередной ненавистной ему работы он, нигде не задерживаясь, поскорее мчался домой, где его ждали русские книги, русские романсы, русские телепередачи, где можно было, надежно запершись на все запоры, не слышать чужеземной речи и жить по надежно вкорененным еще с младенчества, впитанным с молоком матери, русским обычаям. Несмотря ни на что он выжил, выстоял, и вот теперь ему представилась долгожданная возможность вернуться на Родину, чем Иван, конечно же, с радостью воспользовался.
     Толоконников жадно глядел в окно, радостно узнавая бережно хранящийся в самых потаенных уголках его памяти еще со светлых студенческих времен пейзаж. Он ничего не забыл, он помнит, за долгие годы мытарств ему удалось не расплескать эти воспоминания!
     - Давненько не были на Родине? – прервал его размышления молчащий всю дорогу попутчик, грузный пожилой мужчина в неряшливом сером свитере. И, не дожидаясь ответа Ивана, почувствовав этот ответ по взволнованному его виду, прибавил: - Вы только ничему не удивляйтесь. Все здесь очень изменилось за время вашего отсутствия. Постарайтесь принять эти изменения, как данность, а иначе не выживете.
     Иван, занятый своими мыслями, даже не услышал попутчика, сердце его учащенно колотилось: вот она, Родина! А поезд, миновав огромную статую Отца-Благодетеля, закрывающую собой вокзал, медленно вкатился на перрон.
     - Граждане, прибывшие из-за границы, вам выход только через левую дверь! – раскатисто объявлял проводник, важно шествуя по вагону. – Остальным выход через правую дверь!
     Толоконников, подхватив свой порядком пошарпанный чемоданчик, пружинисто поднялся и поспешил занять свое место в проходе к уже распахнутой, призывно манящей двери, олицетворявшей собой Родину.
     На перроне их встречали подтянутые и деловитые таможенники в новенькой сверкающей форме. Приехавших из-за границы оказалось немного – человек двадцать. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу, вид их был растерянный и взволнованный. Иностранцев среди них не было совсем, поэтому моложавый холеный переводчик, пристававший к каждому из них с неизменным вопросом, говорит ли тот по-русски или нет, пожав плечами, усмехнулся и вразвалочку удалился восвояси.
     Пройдя паспортный контроль, вереница потянулась к дальнему концу перрона, где, почти скрытая статуей Ленина, чудом сохранившейся и выглядевшей здесь столь же анахронично и нелепо, словно сбежавший из Мелового периода тираннозавр, их встречала массивная дверь из красного дерева. Здесь вереница распалась на группки при виде идеально ровной линии заваленных бумагами столов с торжественно восседающими за ними таможенниками.
     - Имя? Фамилия? Возраст? Цель приезда? – удивительно синхронно, в едином ритме, словно по мановению невидимой дирижерской палочки, сыпались на прибывших стандартные вопросы.
     Ивану, часто переезжающему за годы чужбины, эта процедура была хорошо знакома. Он терпеливо дождался своей очереди и послушно ответил на заданные вопросы, размашисто подписавшись в протянутых ему бумагах. Мельком даже подумалось, до чего же похожи друг на друга все таможни мира, словно гвозди одинакового размера и диаметра, сделанные из одного материала, ссыпаемые в одну картонную коробку – поди, отличи!
     Но не успел он толком додумать эту свою мысль, как начались отличия: после подписания всех бумаг Толоконникова пригласили пройти в неприметную маленькую комнатку позади ряда столов. Здесь, в предельно тесном пространстве, ненароком при малейшем движении задевая друг друга, находились двое – неряшливая сорокалетняя женщина с болезненно одутловатым лицом и рачьими глазами навыкате, одетая в неведомую форму с непонятной эмблемой, и явно скучающий немолодой врач в чистом, но порядком измятом белом халате, равнодушно разглядывающий давным-давно знакомые ему узоры трещин на потолке.
     - Санэпидемконтроль, - отрывисто, даже как-то агрессивно пролаяла женщина. – Какие прививки делались в последний год?
     - Никакие, - недоуменно пожал плечами Иван и зачем-то добавил: - Я вообще не считаю нужным делать прививки, мне их никогда не делали.
     - Как так? – рачьи глаза женщины так выпучились от удивления, что, казалось, они вот-вот покинут свои орбиты, в гротескной манере Дали. – Так мы не можем впустить в страну человека без прививок.
     Она покосилась на зевающего врача, который, не меняя положения, каким-то шестым чувством уловив интерес к своей персоне со стороны напарницы, безразлично обронил:
     - Нюр, он уже прошел паспортный контроль и таможню, он теперь на нашей территории.
     - Раздевайтесь до пояса, - выпучились рачьи глаза.
     Иван неторопливо скинул свой пиджак, аккуратно повесив его на спинку стула, и взялся за галстук.
     - Не надо полностью, закатайте рукав левой руки до плеча, - скомандовала женщина, поняв, что стриптиз Толоконникова займет уйму времени.
     Иван послушно закатал рукав.
     - Ну вот и положенные прививки, а вы говорите, что вам их не делали, - явно обрадовались рачьи глазки, увидев змеящийся по руке Ивана шрам от локтя к предплечью.
     - Так это шрам от операции, - опешил Толоконников.
     - А это? – перешла в наступление женщина, ткнув в небольшую отметину в стороне от шрама чуть повыше локтя.
     - Так это от аппарата Илизарова отметина осталась, - попытался было объяснить очевидное Иван, но был прерван рачьими глазками.
     - Нет, это след от прививки, которую вам делали в детстве, - радостно сообщили они Ивану. – Это у вас шрам от прививки против туберкулеза, взгляни, правда, Миша?
     Врач молча кивнул, даже не взглянув на руку Ивана.
     - Где же вы видели след от прививки у самого локтя? – запротестовал было Иван, но его никто не слушал: рачьи глазки уже размашисто выводили в ведомости напротив его фамилии «Все прививки имеются».
     - Можете быть свободны и позовите следующего, - буркнула женщина, не отрываясь от заветной ведомости.
     Иван покачал головой, подхватил свой пиджак и вернулся в зал, сразу же наткнувшись на вежливого молодого таможенника, попросившего его вместе с другими прошедшими все положенные процедуры пассажирами пройти в небольшой зал, главным достоинством которого являлся большой – от пола до потолка, экран с застывшим на нем изображением Отца-Благодетеля. Проходящие в зал неторопливо рассаживались в уютных кожаных креслах, ожидая, пока последние пассажиры их поезда не закончат с формальностями.
     Как только все собрались, один из таможенников молча взметнул руки вверх, призывая к тишине. Свет в зале тут же погас, а застывшая фигурка Отца-Благодетеля на экране ожила. В зале громко зазвучал хорошо знакомый каждому по многим телепередачам его чуть хрипловатый голос:
     - Дети мои! Сограждане! Сегодня, в этот знаменательный для вас радостный час я обращаюсь к вам с приветствием: добро пожаловать в Российскую Федерацию, оплот могущества населяющих ее народов, образец торжества демократии и гуманизма, страну, конечной целью которой является забота о процветании каждого россиянина в отдельности!
     Отец-Благодетель на секунду приумолк, а затем продолжил, указывая на сменяющиеся позади него таблицы и диаграммы:
     - Как вы сами видите, наша страна уверенно смотрит в будущее, за последнее десятилетие мы значительно укрепили обороноспособность Российской Федерации, достигли огромных успехов в развитии экономики, резко повысился уровень жизни россиянина. Все эти достижения были бы невозможны без мобилизации всех наших сил, без эффективной отдачи от каждого из нас. Это стало возможно только при утверждении в нашем обществе главной, определяющей ценности – патриотизма, которого мы незыблемо придерживаемся. Патриотизм, любовь к своей стране, является той основой, которая нас всех сплотила, подняв Россию с колен.
     Отец-Благодетель исчез, сменившись видеороликом под звуки государственного гимна. При первых его аккордах все присутствующие в едином порыве дружно подхватились из своих кресел, застыв по стойке «смирно». Иван, одним из первых подорвавшись с кресла, в восторге замер, жадно впившись в экран. Он чувствовал свою сопричастность к чему-то великому и могущественному и от этого счастье, огромное и безбрежное переполняло его грудь. Казалось, каждая клеточка его тела стала песчинкой в этом огромном океане, слившись с ним, растворившись в нем без остатка. Отдай сейчас Отец-Благодетель любой приказ – и Иван, не задумываясь, с радостью и в точности исполнил бы его, гордясь при этом, что ему этот приказ отдали.
     Вот гимн закончился и на экране снова появился Отец-Благодетель, только теперь на лице его не осталось и следа улыбки, а голос его отливал сталью:
     - Но среди нас, дети мои, до сих пор встречаются и такие, для кого наш патриотизм, единство, благополучие и процветание – пустой звук. Напомню, что главное и тягчайшее преступление против наших ценностей – это ложь и клевета. Кто-то сознательно, целенаправленно подрывает наши устои, сейчас речь не о них, с ними разберутся соответствующие органы. Я сейчас обращаюсь к вам для того, чтобы предостеречь вас от неумышленного подрыва наших устоев. Взгляните сюда, что вы видите? – спросил Отец-Благодетель, указывая на возникшее позади него изображение стройки с едва наметившимися очертаниями первого этажа посреди утопающих в грязи строительных материалов и техники. -  К сожалению, среди нас еще найдутся люди, которые скажут в ответ о грязи, мусоре и едва начавшейся стройке вместо того, чтобы разглядеть все величие замысла грядущего дворца целиком, а только эта картина и будет истиной. Те же, кто по недомыслию своему увидят лишь сиюминутные детали, да еще станут акцентировать на них свое внимание – они станут клеветниками и лжецами, совершат тяжкое преступление против наших моральных ценностей и устоев, поставив себя самым вне нашего общества. А с государственными преступниками у нас разговор короткий – их мы будем мочить в сортирах ради блага великой и всеми нами любимой Родины. Поэтому, дети мои, пока этого не случилось с вами, я призываю вас к восприятию нашей великой истины сердцем, а не разумом, который в тщедушности и въедливости своей может сыграть с вами злую шутку, толкнув на путь преступления и измены. И – да хранит вас Бог! Слава России!
     - Слава России! Слава Отцу-Благодетелю! – хором взревели зрители, вновь вскакивая со своих мест, провожая умиленными восторженными взорами темнеющее изображение Отца-Благодетеля.
     Вместе со всеми во всю мощь своих легких кричал и окрыленный Иван. Удивительно, как все оказывается просто и понятно! Какой же молодчина все-таки Отец-Благодетель, сумев всего за пять минут в нескольких словах объяснить то, над чем тысячелетия до него ломали свои копья сотни бесполезных философов! И вместе с умилением Отцом-Благодетелем в душе Ивана зарождалась неведомая ему доселе грозная, всеиспепеляющая ненависть к тем негодяям, которые еще смеют совершать это тягчайшее преступление, клевеща на любимую Россию. Как они только смеют, собаки неблагодарные! Он за границей все время молился на Родину, а они, живя здесь, не почувствовав разлуки с ней, не ценят ее, хулят ее, клевещут на нее. Казнить этих псов, покушающихся на святыни, казнить всенародно, сурово, беспощадно! 
     - Дорогие сограждане, просим вас сейчас подойти к столу и сдать свои наручные часы! – объявил собравшимся один из таможенников, указывая на стол, спрятанный позади экрана. – Они вам здесь все равно не понадобятся, и только дезинформируют вас, показывая неправильное время, ибо у нас в стране в сутках 26 часов. Взамен каждый из вас получит в подарок от Отца-Благодетеля новые правильные часы.
     Все присутствующие послушно кинулись к предложенному столу, где предельно вежливый, корректный чиновник, одно рукой смахивая в просторный брезентовый мешок протягиваемые часы, другой же – вручая взамен одинаковые коробочки, длинными рядами разложенные на столе.
     Получил свою заветную коробочку и сгорающий от любопытства Иван, торопливо разорвав ее обертку. Посреди картонной упаковки находились простые механические часы в стальном корпусе с матерчатым ремешком. С циферблата, разделенного на 13 больших делений и 65 маленьких, на него смотрело улыбающееся лицо Отца-Благодетеля. Все пытаясь понять, каким же образом вместо обычных 24 часов вдруг стало целых 26,      Иван впился глазами в секундную стрелку, мысленно отсчитывая про себя секунды в привычном ритме: но где-то на пятьдесят пятой секунде счета стрелка на новых часах пробежала полный круг. Иван довольно усмехнулся: жизнь в России за годы его отсутствия стала гораздо насыщеннее, теперь даже секунды здесь бегут быстрее обычного. Он бережно извлек часы из коробочки и торжественно водрузил их на свое запястье.
     ***
     Оставив вещи в камере хранения и выйдя из здания вокзала, Иван решил прогуляться по городу своей молодости, поэтому он, миновав вход на станцию метро и троллейбусную остановку, не спеша побрел по улице. Его радужное настроение нисколько не портили даже лужи от только что закончившегося ливня, наоборот, после дождя воздух приобрел особую свежесть, прибив извечную пыль и несколько смыв скопившиеся в атмосфере выхлопные газы бесчисленных машин.
     Да, несомненно, город преобразился за годы его отсутствия: когда Иван уезжал из Москвы, она, словно девочка перед первой своей дискотекой, только-только начала кокетливо расфранчиваться диковинными ажурными конструкциями разноцветного стекла и металла, а теперь перед ним была новая Москва, похожая на строгую и величественную, изрядно повидавшую жизнь, бизнесвумен, с головы до ног затянутую в роскошные, умопомрачительно дорогие наряды, сверкающую бесчисленными бриллиантами намеренно выставленных напоказ драгоценностей. На ее улицах то – там, то – здесь, с каким-то первозданным брутальным неистовством, дерзко бросая вызов всему остальному миру, соревновались в причудливости, помпезности и роскоши банки, отели, торговые и деловые центры. Иван даже пожалел, что выбрал для прогулки дневное время, на секунду представив себе, каким великолепием бесчисленных ожерелий неона раскрашивается все это в темноте.
     Следуя духу времени, город радикально преобразился и в части рекламных щитов, с большинства их которых путеводной звездой обнадеживающе и успокаивающе глядело на прохожих лицо Отца-Благодетеля. Изменилась и сама тематика рекламных плакатов, довольно отметил про себя Иван, увидев плакат «Мы – за великую Россию» на месте некогда висевшего, постоянно раздражавшего его в былые времена плаката «Это – наш город» с красноречивой подписью по низу: «Коммерсантъ-Daily». Всюду с рекламных щитов взывали к нему простые и понятные каждому русскому человеку истины, находившие отклик в его сердце. Именно за эти истины Иван всю свою сознательную жизнь ратовал и теперь он чувствовал счастливое моральное удовлетворение. Да, теперь все стало на круги своя, Россия, некогда перевернутая с ног на голову диссидентами и демократами, теперь, по всему видать, опять встала на ноги, обретя надежную и прочную опору новой, правильной власти во главе с Отцом-Благодетелем. И эта власть укоренилась прочно, на века.
     Внимание Ивана привлекло небольшое, неброское объявление, почти теряющееся на фоне цветистости и величины других плакатов. С него администрация одной из московских школ приглашала Ивана поприсутствовать на уроке любви из цикла патриотизма, который будет проводиться в сквере перед зданием школы. Иван поглядел на свои часы – так и есть, он вполне успевал на него, даже если учесть, что новые полчаса едва тянули на старые двадцать пять минут. Иван решил обязательно побывать на уроке и, прикинув, каким образом кратчайшим путем пройти к указанному скверу, ускорил шаг.
     На одной из площадок старого, видимо, созданного еще при Сталине, сквера собралось с десяток-другой любопытных зевак. Иван ожидал увидеть большее скопление народа, но, подумав, списал отсутствие должного количества зрителей на разгар рабочего дня и неброскость самого объявления. К тому же ученики школы явились в полном составе, сразу же заполонив все свободное пространство. Иван невольно залюбовался стройными рядами чеканящими шаг юными учениками, разбитыми по классам – была какая-то внушающая уважение сила в этой четкости организации процесса.
     Построившись в каре, ребята с учителями застыли под звуки гимна, с которого началось мероприятие. Когда гимн закончился, в центр каре пружинистым шагом выскочил аккуратный, подтянутый директор школы, чем-то внешне напоминающий Отца-Благодетеля. Он внимательно оглядел собравшихся и заговорил:
     - Мы собрались здесь, согласно доброй традиции, заведенной еще в самом начале правления Отца-Благодетеля на урок любви, посвященный патриотическому воспитанию. Наша школа стояла у истоков этой традиции, чем мы гордимся. Из наших учеников всегда получались прекрасные патриоты, беззаветно преданные стране и Отцу-Благодетелю. А все благодаря нашей замечательной системе патриотического воспитания и превосходным учителям, которые сами являются образцами патриотизма. Ребята, как вы понимаете любовь?
     - Любовь – это патриотизм, преданность Родине и мудрому Отцу-Благодетелю и праведная справедливая ненависть к врагам страны, государственным преступникам, - дружно в унисон проорали ребята давным-давно накрепко вбитые в память, заученные наизусть слова.
     - Правильно, дети! – одобрительно кивнул довольный директор. – И сегодня мы с вами докажем это на практике. Один из нас, - голос директора посуровел, от былого его благодушия не осталось и следа, - ученик 6-го класса, совершил тяжкое преступление, оболгав и оклеветав Родину. На одной из перемен он посмел публично усомниться в истинности курса нашего мэра и самого Отца-Благодетеля, когда в ответ на радиопередачу о существенном улучшении благосостояния жителей нашего города заявил, что все это неправда, что цены на продукты взлетели, а зарплата его родителей в последнее время урезана на 10%. Будь он взрослым, его ждало бы суровое и справедливое наказание. Но поскольку он – ребенок, не достигший 14 лет, а наша страна свято чтит международные конвенции о правах ребенка, его не ждет наказание. Мы с вами постараемся перевоспитать его, показав ему на деле нашу любовь и патриотизм. Внесите позорный столб!
     При этих словах директора каре за его спиной расступилось, пропуская четверых старшеклассников, едва волочивших по земле огромный полутораметровый в диаметре деревянный столб. Доволочив столб до директора, они, поднатужившись, дружно ухнули, рывком поставив его на попа, один из торцов столба прочно воткнулся в заранее подготовленную яму, второй – хищно нацелился в небо, грозно и мощно на целый корпус возвышаясь над директором.
     - Земцов Николай, выйти из строя! – тихо и проникновенно скомандовал директор.
     - Нет, не надо, прошу вас, не надо! – истошно завопил маленький тщедушный паренек, попытавшийся было спастись бегством, но тут же схваченный своими же товарищами.
     Повинуясь нетерпеливому взмаху руки директора, паренька потащили к столбу, он сначала отчаянно сопротивлялся, все тельце его извивалось под немыслимыми углами, словно угорь, попавший в руки рыбака, но потом паренек потерял сознание, и его пришлось тащить, как куль с мукой. Дотащив Колю до столба, ребята с облегчением перевели дух и со знанием дела принялись подвешивать его к столбу, привязав канатами руки и ноги паренька. Коля так и не очнулся, поэтому теперь он попросту безжизненно повис на канатах, а его одноклассники, для порядку еще раз подергав канаты, бегом вернулись в строй.
     - Право первому показать свой патриотизм предоставляется, - на этом месте директор, словно заправский актер, выдержал театральную паузу для пущего эффекта и выдохнул наконец: - брату преступника ученику 8 класса Земцову Александру!
     Из строя нерешительно вышел бледный трясущийся паренек, остановившийся в нескольких шагах от директора. Директор что-то ободряюще шепнул пареньку, положив ему руку на плечо, потом легонько подтолкнул его к позорному столбу, где один из учителей уже протягивал мальчишке небольшую плеть. Саша как-то обреченно и покорно взял ее в ладони, зачем-то внимательно посмотрел на плеть и, не глядя на висящее тело, с размаху ударил плетью по спине брата. От боли Коля очнулся, вновь стал извиваться и истошно верещать, а директор уже вызывал следующего ученика. Экзекуция продолжалась.
     Ивана внезапно замутило от увиденного, остатки съеденного в поезде завтрака грозили вырваться наружу, дрожащими руками он нащупал в кармане пиджака пачку сигарет, пробираясь к выходу. Мысли его путались, из всех чувств Толоконников испытывал сейчас только чувство какой-то брезгливости, будто на бегу влетел в лужу нечистот, испачкав брызгами свой новенький костюм. В пачке была последняя сигарета. Чертыхнувшись и смяв бесполезную пачку, Иван в несколько затяжек жадно выкурил ее аж до самого фильтра, но так и не унял ощущение тошноты.
     Пытаясь сообразить, где же здесь можно разжиться сигаретами, Иван вдруг вспомнил, что по всей России интенсивно ведется борьба с курением, и что сигареты можно купить только в специализированных павильонах, но никак не мог припомнить, есть ли такой павильон поблизости.
     - Гражданин, простите, а где здесь табачный киоск? – вынужден был обратиться Иван к старичку, выгуливающему собаку.
     - Эх, молодой человек, и не жаль вам свое здоровьечко-то травить, - назидательно проскрипел старичок, пытливо и зорко разглядывая Ивана. – Их ведь почти не осталось, еще в позатом году большинство позакрывали.
     Заметив взъерошенность Ивана, старичок сжалился над ним и махнул рукой в направлении выхода из сквера:
     - Остался тут один в переулке, в аккурат напротив кафешки. Только уж вы туда с куревом-то не суйтесь, а то у нас с этим строго, мигом препроводят к полицаям, тьфу ты, Господи, какое поганое словечко-то выдумали!
     - Спасибо, отец! – бросил Иван и побрел в указанном направлении.
     ***
     Если бы не подсказка старика, Иван никогда бы не нашел этот табачный павильон, оказавшийся простым обшитым вагонкой ларьком без всяких окон и вывесок, с неприметной дверью, открытой с торца. Войдя внутрь, оказавшись в тесном предбанничке, рассчитанным на одного покупателя, Иван оглядел витрину. Привычных для него сигарет, конечно же, не было – Россия давно ввела запрет на импорт всех табачных изделий. Взгляд его уперся в пачку «Золотой Явы», смутно припоминаемой со времен шальной студенческой юности. Повинуясь крупным цифрам ценника, Иван отыскал в бумажнике пятидесятирублевую купюру и протянул ее продавщице:
     - Пачку «Золотой Явы», пожалуйста.
     Продавщица, не первой свежести дородная тетка в каком-то бесформенном одеянии, едва взглянув на Ивана, бросила:
     - Мужчина, с вас еще сто рублей.
     - Как еще сто рублей? – искренне удивился Иван. – На ценнике ведь ясно написано пятьдесят, а не сто пятьдесят.
     - Ха, так ценники-то для иностранцев и фотокорреспондентов, - подивилась его непонятливости продавщица, уже с интересом взглянув на Ивана. – А вы, что же, только из-за границы?
     - Из-за нее самой, - кивнул Иван, доставая еще одну купюру, и поинтересовался: - А почему, интересно, иностранцам нужно продавать сигареты за треть цены?
     - Ха, да какой ты непонятливый, - рассмеялась продавщица, подавая пачку «Золотой Явы». – Да будь моя воля, я бы им, проклятущим, эту отраву вообще бесплатно бы раздавала, пусть бы только побыстрее загнулись! А о здоровье наших сограждан неустанно печется Отец-Благодетель, вот и издал он премудрый указ продавать гражданам России эту дрянь втридорога, глядишь, высокая цена заставит наших людей сократить ее потребление. Когда у тебя будет выбор, купить пять батонов хлеба или пачку этой гадости, но неделю потом сидеть без хлеба, что ты выберешь? Ясное дело, хлеб, так вот и сбережешь свое здоровье.
     Тут только до нее дошло, что она ненароком сболтнула лишнее незнакомому человеку, лицо ее побледнело, на лбу выступили капли пота, она взмолилась:
     - Мил человек, не губи ты меня Христа ради, у меня пятеро детей! Прости ты бабу-дуру, я совсем не то хотела сказать! Хочешь, приходи сегодня вечером к концу смены, я тебя коньячком угощу, скрашу твое одиночество. Только не доноси на меня, не губи деток моих, пропадут они без меня!
     - Да все нормально, и ничего ты крамольного не сказала, - успокоил ее Иван, распечатывая пачку. – Во всяком случае, я ничего не слышал.
     В пачке почему-то оказалось ровно восемнадцать сигарет.
     - Наверное, брак, только тут сигарет не доложили, двух не хватает, - протянул Иван пачку продавщице.
     - Да нет, милок, все правильно, - горько усмехнулась продавщица. – Прибыль от двух сигарет из каждой пачки забирается теперь на пенсии русским людям в мятежных районах соседней страны.
     - А почему бы просто не повысить цены на нужную сумму? - поинтересовался Толоконников, вытаскивая одну из сигарет.
     - Не, мил человек, так мы всему миру показываем, что у нас все хорошо в условиях их блокады, что у нас растет производство, - махнула рукой продавщица. – Смекаешь, фабрика штампует те же две тыщи сигарет, только если раньше их раскладывали в сто пачек, то теперь – в сто одну, да еще две остается лишку. Показатели!
     - Спасибо вам! Я, пожалуй, пойду, курить очень уж хочется.
     - Храни тебя Господь, Божий человек, - перекрестила его продавщица и добавила вослед уходящему Ивану: - Только будь осторожнее, слышишь? Сейчас у нас много лихих людей, кабы беды какой не вышло.
     Толоконников смущенно пробормотал себе под нос «до свидания» и поскорее выскочил из ларька – он никогда не мог выносить угодливые изъявления людской благодарности в свой адрес, почему-то ему всегда становилось неловко и не по себе от них.
     Взгляд его при выходе из павильона уткнулся в пошарпанную, облезлую, покосившуюся вывеску «Кафе «Отдых» на фасаде старого пятиэтажного дома через дорогу. Иван внезапно почувствовал усталость и разбитость, ему просто необходима была чашечка кофе, чтобы взбодриться, поэтому он торопливо выкурил показавшуюся ему отвратительной на вкус сигарету и заторопился в кафе.
     Кафе, надежно упрятанное полупрозрачными больнично-белыми шторами от безжалостного дневного света, высветившего бы, появись он внезапно, вдруг, всю бесхитростную неряшливость и убогость помещения, встретило Толоконникова тяжелым запахом бочкового пива, постоянно разливаемого заросшим недельной щетиной субъектам, вся весьма богатая алкогольная биография которых была запечатлена на их порядком помятых физиономиях. На изрядно замызганных целлулоидных скатертях в творческом беспорядке красовались натюрморты, которым позавидовал бы сам Флегель: пустые пивные кружки в обрамлении смятых пластмассовых сивушных «мерзавчиков» причудливо переплетались с разбросанными упаковками полусъеденных чипсов, орешков, чешуей и обглоданными хребтами воблы, тлетворными останками, некогда бывшими куриными окорочками. Единственным отличием этого заведения от прочих пивных, живущих в памяти Ивана, стало полное отсутствие сигаретного смога, что свидетельствовало о полном успехе антитабачной кампании, развязанной Отцом-Благодетелем.
     Оглядевшись, Иван решил остаться у стойки. Естественно, нерастворимого кофе в заведении сроду не водилось, поэтому ему пришлось довольствоваться ложкой «Nescafe», залитой кипятком из дышащего на ладан престарелого самовара, небрежно размешанной в простом двухсотграммовом стакане моложавой блондинкой лет тридцати, сурово и неприветливо взирающей на мир из-за покрытого древней клеенкой с застарелыми, намертво въевшимися пятнами, возвышения.
     Один из посетителей, неопределенного возраста мужичонка в засаленном свитере, высушенный заботами и алкоголем, и оттого – похожий на воблу, в полном одиночестве клевавший носом за столиком в центре зала перед вереницей пустых пивных кружек, грузно поднялся с табуретки и неверными шагами побрел к стойке, все время спотыкаясь на ходу об углы столиков и спинки стульев, чертыхаясь себе под нос. Добредя до стойки, он облокотился на нее, обдав Ивана удушливой волной перегара, кашлянул, высморкался и, собравшись с силами, наконец, выдохнул барменше:
     - Мне бы еще водочки, красавица!
     - Сколько? – отозвалась блондинка, брезгливо скривив свой ярко накрашенный рот, даже не посмотрев на мужичонку.
     - А давай бутылку, душа горит, - ответил мужичонка, роясь в карманах старых брюк в поисках денег.
     - Шестьсот рублей, - потребовала барменша.
     - А на прошлой неделе было пятьсот пятьдесят. Чертов рубль уже не деревянный, а чугунный, как и наш Отец-Благодетель! – на весь зал выругался мужичонка, вытащив наконец тощую пачку банкнот, послюнявив пальцы и тщательно отсчитывая шесть сторублевок.
     Блондинка, нырнула под прилавок и достала оттуда бутылку водки, протянув ее покупателю. Тот с радостным оживлением бережно ухватил ее, зачем-то оглядев со всех сторон, и повернулся было, чтобы вернуться за свой столик. И тут же был встречен двумя неприметными людьми, сидевшими ранее в дальнем углу зала, у самого выхода, медленно цедившими там свои кружки с пивом. Они вежливо, но твердо подхватили мужичонку под руки, мужичонка попытался при этом сопротивляться, от чего его ладони разжались и заветная бутылка выскочила из рук, разбившись о пол. Мужичонка взревел благим матом, но его уже оттаскивали к выходу.
     - Ради Бога, извините, Ирочка, за доставленные неудобства! - приветливо улыбнулся один из незнакомцев, обернувшись на ходу. – Мы обязательно компенсируем в следующий раз!
     Барменша вздохнула и посмотрела вслед уволакиваемому мужичонке.
     - Эх, дурак! – вырвалось у нее.
     Хотя незнакомцы, уволокшие мужичонку, не представились, и у Ивана не было диссидентского печального опыта эпохи «черных воронков» за плечами, но он каким-то неведомым ему чутьем с ходу уловил, что же произошло, молча допил свой кофе и вышел из кафе.
     ***
     На душе было явно не по себе. Пройдя несколько кварталов, Иван вдруг заметил вдалеке небольшую ладную деревянную церквушку, кокетливо прятавшуюся между деревьями.
     Хотя Иван и считал себя православным, привычно следуя известной формуле Достоевского, утверждавшей православие неотъемлемым признаком русскости, но в церкви он не был с незапамятных времен. Вслед за Шатовым из «Бесов», Толоконников мучительно пытался найти Бога, поверить в Него, принять Его, но этого все не случалось. Не было Его ни на чужбине, в крохотном закутке удушливой ивановой каморки, ни в причудливо петляющей немыслимыми изломами судьбе Ивана. А без этого появляться в Храме Того, кого он никак не мог обрести в своей душе, Иван считал непростительным грехом лицемерия, и потому обычно при виде церкви он, невольно ускоряя свой шаг, проходил мимо, потупив глаза. Но сегодня его внезапно потянуло в церковь, захотелось вдохнуть давно позабытый запах ладана, как в далеком детстве, прикоснуться к строгим ликам икон, отрешиться от всего мирского, окунувшись в торжественное мистическое таинство. Толоконников и сам не мог понять причину этого своего желания, так утопающий, стремительно уносимый быстрой полноводной рекой, пытается в последнем своем рывке ухватиться за свисающую к самой воде ветку ивы в тщетной надежде обрести опору, вовсе не размышляя над этим, а на уровне животного инстинкта.
     Иван ускорил шаг, предвкушая встречу с давно забытым, сердце его заколотилось от избытка нахлынувших на него эмоций. Он быстро домчался до церкви и, нерешительно отворив массивную калитку, прошел в чистенький внутренний дворик, заботливо украшенный растущими на аккуратных клумбах розами. Храм приветливо манил и звал своей открытой дверью, приглашая Толоконникова не задерживаться во дворе. Иван робко подошел к двери, торопливо перекрестился и нырнул внутрь.
     Пройдя пустой притвор, успокаивающий своей вечно затененной прохладой, мимо затворенной церковной лавки, он еще раз перекрестился и вошел в храм. Судя по времени, служба уже давно закончилась. Иван ожидал увидеть максимум несколько молящихся, в интимном уютном одиночестве обращающихся к Богу, но ему повезло – у алтаря в окружении горстки прихожан находился пожилой священник, сразу же заметивший посетителя.
     - Приезжий? – мягко спросил он, по-доброму улыбнувшись гостю.
     - Да, батюшка, - ответил Иван, подходя ближе. – А как вы догадались?
     - Это заметно, - снова приветливо улыбнулся иерей. – Ты просто крестишься еще по-старому.
     - А как надо креститься? – растерялся Толоконников, тщетно пытаясь сообразить, что же он сделал не так, уж не осенил ли он себя часом по-раскольнически двумя перстами.
     - Смотри, - ответил батюшка и, протянув к Ивану свою ладонь с согнутым и поджатым к ней большим пальцем, быстро перекрестился.
     - Батюшка, а почему теперь надо креститься четырьмя пальцами? - заинтересовался Иван.
     - А в поминание святой четверки: Бога-Отца, Бога-сына, Святого духа и Отца-Благодетеля, - охотно пояснил иерей, идя навстречу Толоконникову.
     Только теперь Иван разглядел лики, изображенные на иконостасе: с центра его, рядом с ликом Иисуса, на Ивана глядело тщательно выписанное в мельчайших подробностях хорошо знакомое лицо Отца-Благодетеля с нимбом над головой. Он перевел взор на расписанный фресками потолок, сразу же наткнувшись на огромную фигуру Отца-Благодетеля, прогуливающуюся с Христом у подножия горы, а чуть поодаль, почтительно приотстав от них, держались апостолы, ожидая, когда Иисус закончит свою беседу с Отцом-Благодетелем.
     - Иисус перед Нагорной проповедью, - пояснил батюшка, перехватив взгляд Ивана и, словно предостерегая его от случайной крамолы, уже готовой сорваться с Ивановых уст, торопливо продолжил: - Клеветники и лжецы, впадающие в грех тяжкого преступления против веры и государства, не понимающие замысла целиком, обращают свое внимание лишь на несущественную частность, доказывая, что наш Отец-Благодетель не жил во времена Иисуса, а значит – не мог и беседовать с Ним. А Церковь говорит, что идеалы Отца-Благодетеля столь же значимы для духовного совершенствования, как и заветы Нагорной проповеди. Конечно же, идеалы, данные нам мудростью Отца-Благодетеля, далеко не во всем совпадают с заветами Христа, просто они – другая ступень на пути человека к обретению Бога и вечной жизни. Так же разнятся Ветхий и Новый Завет, неразрывно слитые воедино в цельный и стройный монолит Библии.
     - А кем Церковь считает Отца-Благодетеля, сыном Божьим или пророком? – все-таки вырвался у Ивана неудобный вопрос.
     - Отец-Благодетель – пророк, сопоставимый по своим масштабам и значимости с Моисеем, - терпеливо отвечал батюшка. – Через него даются нам скорректированные в новых исторических условиях заповеди.
     - Тогда почему мы при крещении не поминаем и Моисея, прибавляя пятый палец? – невольно поймал священника в ловушку Иван.
     Но батюшка не зря поставлен был на службу в столичный храм, он лишь на мгновение опешил от вопроса, но тут же справился с собой, отыскав спасительный выход, сурово сдвинув брови и подняв свой указующий перст вверх, назидательно проронил:
     - Так сие есть одно из таинств Церкви. Не все в Вере стоит измерять логикой. Еще Тертуллиан писал: «Сredibile est, quia ineptum est» - «Достойно веры, ибо нелепо». Вот так и ты постарайся принять эту истину сердцем, не уподобляясь фарисеям и не ища здесь логического объяснения.
     Иван кивнул, еще раз перекрестился тремя пальцами, скорее – по привычке, нежели – бросая вызов системе, чем заслужил неодобрительный, осуждающий взгляд батюшки и вышел из церкви.
     Молиться ему явно расхотелось. Он никак не мог понять, как же всего за какое-то десятилетие его отсутствия могло столь прочно и надежно вкорениться в людях то, что, по мысли Чехова, они должны были по капле выдавливать из себя – рабство. Причем, не просто рабство само по себе, это было бы еще полбеды, нет, какие-то эйфорически - сладострастные раболепие и угодничество, замешанные на ханжестве, лицемерии и лжи. Словно хищная саркома в последней стадии, алчно пускающая свои метастазы, прочно опутывающие весь организм, эти раболепие и угодничество проникли даже в святая святых – Церковь.
     Да, впрочем, чему было удивляться – вся история ХХ века была лишь прелюдией к этому гротескному, уродливому царству Отца-Благодетеля. Великий некогда народ, охваченный пандемией революционерства в самых опасных его штаммах, впал в прелесть, растоптав и уничтожив великую страну, свергнув и убив Государя. В кровавом русском бунте, бессмысленном и беспощадном, охваченный дикой манией самоуничтожения, этот народ стал истреблять сам себя, уничтожая лучших своих представителей. Затем – семьдесят лет тщательной селекции, выводящей особую, невиданную доселе породу хомо советикусов, впитывающих эти раболепие и ханжество с молоком матери, на уровне инстинкта самовыживания. И все это – на фоне монашествующей аполитичности простого народа, сумевшего, несмотря ни на что, сохранить спасительные задатки носителей высокой духовности народа-богоносца, живущего по принципу непротивления злу силою. Молча и кротко безвестные миллионы неприметных толстовских Платонов Каратаевых тихо жили и так же беззвучно уходили в мир иной, становясь невольным удобрением для безжалостных и беспощадных в своей бешеной энергичности хомо советикусов, неудержимо рвущихся наверх, к власти.
     Жалкие и робкие ростки старательно, со знанием дела удушаемой на протяжении столетия совести попытались было пробиться в 90-е годы, но были оплеваны и растоптаны толпой, гневно и настойчиво требующей их растерзания, словно распятия Христа. Как истошно выли при этом, на манер одержимых бесами, их отягченные целыми грудами скелетов в шкафах голоса! Как тосковали они по сильной, железной руке, требуя вернуть Отца народов, способного избавить их от мишуры ненужной и мучительной для них свободы, взяв на себя столь пугающее бремя ответственности, оставив им уютную и комфортную слепую радость повиновения!
     И вот он пришел в обличье Отца-Благодетеля, долгожданный и спасительный, несущий освобождение от свободы, дающий им четкие и ясные истины, избавляющие от необходимости рассуждать. И они радостно и покорно пошли за ним, с облегчением почувствовав твердую руку Хозяина.
     Иван чувствовал, что он никогда не сможет слиться ни с хомо советикусами с их экстазом радостного раболепия, замешанного на крови, ни с платонокаратаевыми с их кротостью и смирением ко злу, несмотря на всю свою любовь к Родине и сострадание к Ней, никак не желающей излечиться от смертельно опасного недуга. Внутренний стержень, закаленный долгими годами лишений, чувство собственного достоинства, предельно обостренное оголтелой русофобской вакханалией чужбины никогда не дадут этому случиться.
     ***
     Увидев вывеску продовольственного магазина, Толоконников решил заглянуть в него. Войдя в тесное помещение, он оглядел прилавки. На одном из них красовались крупные апельсины. Ивану внезапно захотелось почувствовать во рту полузабытый вкус ароматных плодов Юга, впиться зубами в сочную мякоть, а потом еще долго ощущать исходящий от собственных рук, отчетливо уловимый запах апельсиновой цедры.
     - Будьте добры, килограмм апельсинов, - попросил Иван, протиснувшись к продавщице.
     Продавщица ловко ухватила парочку апельсинов, с размаху опустив их на весы.
     - Кило сто, будете брать? – привычно поинтересовалась продавщица.
     - Но, простите, вы явно ошиблись, здесь же всего шестьсот грамм, - показал на весы удивленный Иван.
     Только теперь продавщица с интересом взглянула на Толоконникова и лаконично поинтересовалась:
     - Приезжий?
     - Да. Но какое это имеет значение?
     - Большое, - вздохнула продавщица. – Все наши давно знают, что еще с января месяца в килограмме теперь 500 грамм.
     - Но как это может быть? Чушь какая-то! – возмутился Иван. – Сама приставка «кило» говорит о том, в этой мере веса должна быть тысяча грамм.
     - Вы хотите поспорить с Отцом-Благодетелем? – теперь уже удивилась продавщица. – Ведь это он издал указ об этом.
     - Господи, да даже Отец-Благодетель не может отменять законы мер веса! - вырвалось у Ивана.
     - Да что вы такое говорите, Отец-Благодетель может все, - повысив голос, отчеканила продавщица.
     Ивану даже не пришлось оборачиваться, чтобы понять, что произошло. Он, молча расплатился и, подхватив апельсины, медленно обернулся. Ну да, так и есть: его уже терпеливо поджидали двое близнецов тех, кто уволакивал мужичонку из кафе. Ни говоря ни слова, они встали по бокам Толоконникова и слегка подхватили его под локти, поведя к выходу. Иван не сопротивлялся. Удивительное облегчение охватило его, мелькнувшая мысль, что вот все и закончилось, как ни странно, успокаивала.
     Неприметная серая «лада» уже ждала их у самой двери. Незнакомцы ловко упихнули Ивана на заднее сидение, разместившись по бокам. Машина резво рванулась с места.
     - Куда мы едем? – попытался нарушить молчание Иван, но так и не получил ответа на свой вопрос.
     Подлетев к какому-то двухэтажному зданию, темную, выцветшую от времени вывеску на котором Толоконников не успел толком разглядеть, незнакомцы сноровисто извлекли его с заднего сидения, живо потащив свою жертву в уже нетерпеливо ждущие, жадно распахнутые навстречу двери. Ни на секунду не останавливаясь возле дежурного, немедленно вытянувшегося у турникета по стойке «смирно» при виде их небрежно мелькнувших корочек, они резво пронесли Ивана в самый конец коридора, к безликой и безымянной серой двери, почти сливающейся с казенной суровостью затхлых стен. Один из сопровождающих приоткрыл эту дверь и, убедившись в наличии хозяина за ней, утвердительно кивнул второму. Незнакомцы втолкнули Толоконникова в кабинет, вихрем промчавшись внутрь, рывком усадив Ивана на деревянный табурет, надежно привинченный к дощатому полу, и столь же резво убрались восвояси.
     Иван перевел дух и огляделся. Интерьер не баловал изобилием: главными его достопримечательностями были полагающийся по протоколу портрет Отца-Благодетеля да массивный письменный стол под ним, сплошь заваленный папками и бумагами. За этими деталями совершенно терялся маленький тщедушный человечек, восседающий за столом. Вглядевшись, Иван даже невольно пожалел своего визави – кожа последнего высохла, покрывшись сетью морщин, и приобрела какой-то нездоровый землистый оттенок от постоянного пребывания в затхлой волглости помещения, практически лишенного солнечного света, глаза его, упрятанные в старомодную массивную роговую оправу, близоруко щурились и лихорадочно блестели, мешки под глазами говорили о хроническом недосыпании. Костюм его был порядком измят, бесцветный галстук съехал куда-то вбок, видимо – для того, чтобы не мешать расстегнутому вороту такой же мятой сорочки. Рядом с ним находилась недопитая большая кружка кофе и переполненная окурками пепельница, увенчанная дымящейся сигаретой.
     Человечек был настолько поглощен чтением каких-то бумаг, что он, казалось, совсем не заметил появления Ивана. Не отрываясь от своего занятия, он курил вслепую: привычным жестом хватал дымящуюся сигарету, жадно затягивался, и, даже не взглянув на пепельницу, неизменно точно возвращал сигарету аккурат в ее центр. Когда она была докурена до фильтра, ее затушили, запихав на самое дно пепельницы, а ловкие руки человека на ощупь подцепили новую сигарету в лежащей чуть поодаль невзрачной пачке, воткнув ее между плотно сжатых губ, чиркнув дешевенькой пьезо-зажигалкой. После второй точно такая же участь ожидала третью сигарету, Иван невольно призадумался, сколько же пачек высасывает за день этот явно несчастный хозяин кабинета. И тем неожиданней для Ивана зазвучал голос человечка, так и не оторвавшего свой взгляд от бумаг:
     - Итак, гражданин Толоконников, вы обвиняетесь в совершении особо тяжкого государственного преступления – лжи и клевете на Родину, - бесцветным, усталым, тихим голосом начал человечек. – Вы признаете себя виновным? Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать, вспомните, что чистосердечное признание и раскаяние учитываются нашим гуманным судом и значительно смягчают наказание.
     - Но я же ничего не сделал! – искренне воскликнул Иван. – Как я могу признать себя виновным в том, чего не совершал?
     Человечек впервые взглянул на Ивана, вздохнул и терпеливо продолжил своим монотонным голосом, загибая пальцы на правой руке:
     - Во-первых, вы пытались ввести в заблуждение санэпидемконтроль, говоря, что у вас нет прививок. Но это ладно, этот факт сам по себе неподсуден, но вкупе с остальными он, вне сомнения, отягощает вашу вину. Не перебивать меня! – внезапно оглушительно гаркнул человечек, заметивший, что Толоконников собирается оправдываться, прихлопнув по столу левой рукой. – Во-вторых, не донесли о крамольных речах продавщицы Кузьминой из табачного киоска, где вы покупали сигареты. В-третьих, вы изволили богохульствовать в Церкви, как нам пишет протоиерей Сергий, выражая свое неудовольствие крестным знамением. И, наконец, в-четвертых, в-главных: в продовольственном магазине вы позволили себе усомниться в правильности мудрых указов Отца-Благодетеля, назвав Его указы чушью и заявив, что Он не может отменять систему мер веса.
     Толоконников все пытался понять, откуда этот чиновник все знает. Ну ладно, с Церковью все понятно, батюшка тут же настучал. Допустим, что санэпидемконтроль тоже сообщил, хотя это вряд ли, им явно было не до Ивана. Но табачный киоск, откуда? А если не сообщали, тогда за ним следили? Но как? Даже у Отца-Благодетеля не хватит людей, чтобы организовать тотальную прослушку каждого квадратного метра столицы. Тогда – за ним персонально? Каким образом? Он украдкой оглядел себя, взгляд его упал на наручные часы, подарок Отца-Благодетеля, врученный ему на вокзале.
     - Сообразительный! – усмехнулся человечек, проследивший за взглядом Ивана. – Люблю умных людей, а среди вашего брата, государственных преступников, они частенько попадаются. Действительно, в часах «жучок», должны же мы контролировать вновь прибывших, которые, понахватавшись за бугром всяких крамольных идеек, все пытаются притащить их с собой на Родину, разрушая наши моральные устои. Так что изворачиваться и отпираться бесполезно, мы знаем решительно все. И признание нам ваше не нужно, для суда улик вполне достаточно.
     - Что со мной будет? Неужели расстреляете? – спросил Иван.
     - Да Отец-Благодетель с вами! – от души расхохотавшись, замахал ручонками человечек. – Я же говорил, что у нас самый гуманный суд в мире, и наша страна свято придерживается моратория на смертную казнь. Так что никаких расстрелов – поработаете в лагере на благо Отечества, повышая его обороноспособность. Но вот сколько – 10 лет, или, по-минимуму, трешник, зависит уже от вас, и только от вас.
     Ивану вдруг стало жаль лишних семь лет жизни, ему явственно представилась огороженная «колючкой» зона и он сам, обреченно отсчитывающий долгие десять лет, поэтому он, махнув рукой, заявил:
     - Да, я раскаиваюсь, давайте свои бумажки, я все подпишу.
     - Вот и чудненько! Вот и славненько! – явно обрадовался человечек, ожидавший от подопечного большего сопротивления. – Подпишите вот здесь и отправляйтесь-ка в камеру, а то ведь вы так и не отдыхали с дороги. А о вещах ваших не беспокойтесь, мы их заберем из камеры хранения, сделаем подробную опись – и бережно сохраним до вашего освобождения. У нас никогда ничего не пропадает – строгий порядок!
     ***
     Человечек распорядился до суда поместить Ивана в одиночную камеру, но из-за того, что все камеры оказались переполнены, в тесный закуток втиснули двухъярусные нары и ему достался сосед, постоянно подслеповато щурящийся из-за того, что отобрали очки, интеллигентный старичок лет семидесяти, тоже из государственных преступников.
     - Ну-с, молодой человек, давайте знакомиться, Воскобойников Михаил Антонович, профессор философии Московского Государственного Университета, - как-то торжественно отрекомендовался старичок, протягивая ему руку. – За что вас загребли?
     - Иван Толоконников. Да, в общем, ни за что. Я только утром приехал – и вот теперь говорят, что уже успел совершить государственное преступление: допустил ложь и клевету на Родину. А вас за что?
     Профессор расхохотался, подмигнул Ивану, невесть откуда выудив две жестяные кружки.
     - Ну, для государственного преступления много времени не надо. Давайте лучше чаевничать. Я как чувствовал, что сегодня мое одиночество скрасит товарищ по несчастью, поэтому удалось выпросить две кружки. Правда, чай совсем остыл, ну, так это ничего, знаете, сейчас модно его потреблять холодным, его даже продают в жестяных баночках, на манер лимонада.
     Старичок отхлебнул из кружки, поморщился, вздохнув:
     - Нет, увы, гадость-то какая, не угнаться мне за модой, отстал я от жизни, никак не могу я здесь привыкнуть к холодному чаю. Ко всему остальному уж привык, а вот к этому – увы.
     - Давно сидите? – поинтересовался Иван, отхлебывая из кружки.
     - Четвертый месяц, поди, - вздохнул Воскобойников. – Вы спросили, за что я здесь. Так известно, за что – за Отца-Благодетеля. В общем, решил я переиздать свой учебник по истории философии, а мне и говорят, что в новых исторических условиях требуются отсылки на Отца-Благодетеля. Прям как в советские времена – на Ленина. Ну какой из этого лощеного популиста философ? Я и отказался, заявив им, что наш Отец-Благодетель примерно столько же понимает в «Упанишадах», как свинья в апельсинах. А наутро пришла гэбня и меня сюда.
     - Погодите, профессор, так КГБ с распада Союза нет, - запротестовал было Иван.
     - Эх, молодой человек, - покачал головой старичок, - КГБ давно нет, а гэбня осталась, с теми же методами. Сколько волка не переименовывай в овцу, так ведь волком он после этого быть не перестанет. Я еще застал советское время, уверяю вас, ничто не изменилось, вернее, если изменилось – то только в худшую сторону. Был у нас на кафедре всемирно известный ученый, Арсений Николаевич, автор многих учебников по истории философии, так ему за отказ ссылаться на Ленина столько крови попили! Ходил он вечным кандидатом наук, о докторской и речи быть не могло, это уже под конец жизни ему повезло, Союз приказал долго жить – его, разумеется, признали, стал он и доктором, и академиком, да только вот беда, психика оказалась подорванной десятилетиями прессинга гэбни. И вот я, совершивший в глазах гэбни то же самое, пью с вами холодный чай на нарах. Так что изменилось, скажите мне вы?
     - Профессор, простите, а почему вы здесь четыре месяца? – спросил Иван. – Вот у меня суд обещали через десять дней.
     - Так я ничего не подписываю, - улыбнулся Воскобойников. – Они хотят, чтобы я покаялся, признал свою вину, но дырку им от бублика, а не мое признание. Да и куда мне торопиться? Умереть я еще успею.
     - Как – умереть? Так смертная казнь отменена! Мне вот следователь говорил, от трех до десяти, не больше.
     - Какой же вы наивный, молодой человек! – расхохотался старичок. – Да всем нам полгода за глаза хватит. Государственных преступников отправляют на урановые рудники, добывать стратегическое сырье. А там сами понимаете, безо всякой защиты, полгода-год – и в ящик. Причем, от трупа так будет фонить, что прямо там и похоронят, так сказать, не отходя от кассы. Так что даже тела родственникам не выдадут.
     Иван уже не слушал Воскобойникова, он подхватился с нар и принялся истошно колотить в железную дверь.
     - Суки! Суки! Суки! Нет! Нет! Нееет!!!
     ***
     Иван закричал, мигом проснувшись, распахнул глаза – и тут же наткнулся на приторно-слащавую улыбку Президента, жизнерадостно и благодушно вещающего с экрана телевизора об экономическом процветании страны и росте благосостояния народа.